Третий пир

Началась эта игра прошлым сентябрем. Лиза возвращалась из школы, одна, медленно, в мечтах (здесь уместно обветшавшее словечко «греза» или «блажь»… усмешка в темно-серых, почти черных глазах, которую она силилась разгадать). Внезапно возникло знакомое лицо в полуподвальном, вровень с тротуаром, оконце. Привычно не замечаемый старорежимный дом с аварийным ажурным балкончиком и рассеянный, будто из ямы, взгляд за пыльным стеклом. Алешка Барышников — из их класса, отец в бегах, мать — уборщица в школе, разухабистая тетка. Господи, какая бедность, какой гардероб и комод, а сам Алеша в темной одежке валяется на диване у окна, глядит и не видит: думает. Лиза засмеялась, он наконец заметил ее и поднял руку над головой в пионерском приветствии: «Будь готов!» — «Всегда готов!» Потом вдруг исчез в подвальных недрах и нагнал ее на перекрестке — как был: в синем линялом трико и босой. Ей это понравилось. А вокруг сухим блеском звенел сентябрь… Прочь, сгинь, желанная блажь!

И Алеша очнулся и совершил первый мужской поступок: устроился сторожем в областную библиотеку и приоделся. Ведь Лиза — самая блестящая девочка из класса — не только обратила на него внимание, но и надумала прихватить с собой в Москву. Москва — так Москва, МГУ — что же, и МГУ сойдет, делов-то! Поступлю — хорошо, не поступлю — тоже, может быть, очень хорошо, поскольку ценно лишь то, что дается без усилий, само идет в руки (вот так Лиза подошла к его окошку и засмеялась), а всякая суетня, крутня — не для белого человека. Кабы не она, Алеша так и пролежал бы до армии на продавленном диване с книжкой или с думой: хорошо думается под дождичек, еще лучше — под мокрый снег с ветром, и в окошке не снуют граждане на базар или с базара. Впрочем, когда умер дед — единственный друг — и мать совсем распустилась, Алеша научился отключаться от окружающего маразма. А сейчас у него были еще и Лиза, и стройный особняк с колоннами, парадной лестницей и другим диваном — ночным, кожаным, прохладным. И книги. Бесценная роскошь, экспроприированная вследствие революционной встряски из догнивающих усадеб богатейшей когда-то губернии. Но по-прежнему роскошь, загнанная в хранилища и для победившего народа недоступная.

Жизнь складывалась так, что наблюдать из окошка за базарной сутолокой стало некогда. Ночами напролет он читал, на уроках подремывал, дома слегка отсыпался, вечером бежал на свидание, а от Лизы с головокружением отрывался в библиотеку и уходил далеко. Так далеко, что мир сегодняшний и тот, другой (русские миры на этой же русской земле), казались несовместными. Кончилась эта круговерть тройками на экзаменах, правда, блеснули и две пятерки: по литературе и истории. «Безнадежно!» — констатировала Лиза холодно. И все же он уволился с обоих диванов и поехал (тайно, чтоб не нервировать нервного Василия Михайловича) — чего не сделаешь ради любви?

Они стояли в адском, спертом скрежете, жадно прильнув друг к другу, содрогаясь в такт тряскому тамбуру; гроза разгорелась и иссякла; они не видели. Влажные лица и руки, обжигающие губы, каждое прикосновение уже не ласкает, а раздражает кожу, и уйти, прервать это страстное стояние невозможно, и длить невмочь. Выручила проводница.

— Это что ж такое, люди добрые! — эпический вопль сквозь скрежет вернул их из жгучего сада в железнодорожный ад.

— А что такое, тетя? — поинтересовался Алеша нагло и погладил Лизу по голове, успокаиваясь.

— Я тебе сейчас покажу тетю!

— Покажите, пожалуйста. Хочу посмотреть на тетю.

Несчастная побагровела, Лизе стало страшно за нее, но тут поезд содрогнулся в последний раз и остановился: десятиминутная передышка на узловой станции Скуратово. Проводнице поневоле пришлось заняться дверью, и она уже начала было отводить душу: «Куда прете!» — да не на тех напала. Цыганское отродье валом повалило в вагон, едва не задавив по пути юных влюбленных и тетю. Цыганки виляли пестрыми подолами и все казались более или менее беременными; на руках у них прыгали младенцы; младенцы шныряли под ногами; с достоинством перли вольные мужчины.

— Куда?.. Куда вас черт?..

Никто не обращал на нее внимания, лишь замыкающий суматоху старик ответил кратко:

— Билеты брали. Не нервничай.

— Билеты они брали…

— Ша! — Старик обернулся. — Сказано — не нервничай.

Тут несчастная занервничала по-настоящему и метнулась запирать «служебку» и отвести наконец душу. Алеша и Лиза вырвались на простор, сверкающий под солнцем. Прозрачный парок поднимался с мокрого асфальта; дух тяжелой сырой земли мешался с душком гари и смазки; вдоль состава бегали неистребимые частницы, их якобы не видел впередсмотрящий милиционер.

— А ну, картошечки, кавалер! — Старая-престарая бабушка остановилась перед ними, прижимая, как дитя к груди, эмалированное ведро в фуфайке. — С малосольными огурчиками, а?

— Хочешь, Лиз?

— Ужасно хочу.

— Ну, давай, бабуля, на двоих.