Третий полицейский

Я тихо прошагал по этой дороге довольно большое расстояние, думая свои мысли передней частью мозга и одновременно задней его частью предаваясь удовольствию от огромного и широко раскинувшегося нарядного утра. Воздух был острый, прозрачный, обильный и опьяняющий. Его могучее присутствие было различимо везде; он бойко встряхивал зеленые предметы, придавал большое достоинство и четкость камням и валунам, постоянно составлял и расставлял облака и всячески вдыхал в мир жизнь. Диск солнца круто выкарабкался из укрытия и теперь доброжелательно стоял на нижнем небе, изливая вниз потопы чарующего света и предварительные пощипывания жары.

Я набрел на каменную лесенку у калитки, ведущей в поле, и уселся отдохнуть на ее верху. Просидев там недолго, я был удивлен; мне в голову ниоткуда стали приходить удивительные идеи. Прежде всего я вспомнил, кто я такой, — не как меня зовут, а откуда я взялся и кто мои друзья. Я вспомнил Джона Дивни, жизнь с ним и как случилось, что мы стали ждать зимним вечером под каплями с деревьев. Это заставило меня удивленно задуматься: утро, в котором я сейчас сидел, не имело в себе ничего зимнего. Кроме того, в красивом сельском пейзаже, при каждом взгляде, расстилавшемся от меня вдаль, не было ничего знакомого. Я ушел из дому всего два дня назад — не дальше чем на три часа ходьбы — и все же дошел до мест, никогда мною не виденных и о которых я никогда даже не слыхал. Я не мог этого понять, потому что я, хоть и проводил жизнь в основном среди книг и бумаг, считал, что в районе нет дороги, по которой я бы ни разу не прошел или не проехал, и нет дороги, чей конечный пункт не был бы мне хорошо известен. И еще одна вещь. Окружавшее меня отличалось своеобразным видом чуждости, совершенно не связанным с простой чуждостью страны, где никогда не бывал. Все казалось почти что слишком приятным, слишком совершенным, слишком тонко сработанным. Каждая видимая глазу вещь была безошибочна и недвусмысленна, неспособна слиться ни с каким другим предметом или быть перепутана с ним. Цвет болот был красивым, а зелень зеленых полей — божественной. Деревья были размещены тут и там с далеко не обычной заботой о разборчивом глазе. Органы чувств извлекали острое наслаждение из простого дыхания воздухом и восхищенно выполняли свои функции. Я явно находился в чужой местности, мой ум был усыпан сомнениями и недоумениями, но все они не могли удержать чувства счастья, было легко на сердце, и меня переполнял аппетит к тому, чтобы взяться за дело и найти место, где таится черный ящик. Я не сомневался, что его ценное содержимое обеспечит меня на всю жизнь в собственном доме, а тогда можно будет и вновь, уже на велосипеде, навестить эту таинственную землю и на досуге прозондировать причины ее странности. Я слез с лесенки и пошел дальше по дороге. Идти было легко и приятно. Я был уверен, что иду не против дороги. Она меня, так сказать, сопровождала.

Прежде чем заснуть вчера вечером, я провел долгое время в озадаченных размышлениях, а также во внутренних беседах со своей вновь найденной душой. Я, как это ни странно, не думал о том затруднительном факте, что пользуюсь гостеприимством человека, которого убил (я, по крайней мере, был уверен, что убил его) лопатой. Я думал о своей фамилии и о том, как меня дразнит то, что я ее забыл. У всякого человека есть какая-нибудь да фамилия. Одни из них — произвольные этикетки, связанные с внешним видом человека, некоторые представляют собой чисто генетические ассоциации, но, как правило, фамилия несет в себе какой-нибудь намек на родителей названного человека и дает определенные преимущества при подписании юридических документов. Даже собака имеет кличку, чтоб отличаться от других собак, да и моя душа, никогда никем не виденная ни на дороге, ни у стойки бара, без малейших, по-видимому, трудностей приняла имя, выделяющее ее среди душ других людей.

Но вот что было нелегко объяснить, так это ту беззаботность, с какой я поворачивал в уме все свои разнообразные запутанности. Наступление на середине жизни глухой безымянности должно вызывать в лучшем случае тревогу как острый симптом распада ума. Однако необъяснимая веселость, извлекаемая мною из окружающего, казалось, просто наделяла эту ситуацию добродушным обаянием милой шутки. Вот и теперь, довольно шагая вперед, я изнутри ощущал по этому поводу серьезный вопрос, похожий на многие задававшиеся этой ночью. Спрашивали глумливо. С легким сердцем я привел список имен и фамилий, которые мог бы носить:

Хью Муррей.

Константин Петри.

Питер Смол.

Синьор Бенъямино Бари.

Достопочтенный Алекс О'Бранниган, баронет.

Курт Фрейнд.

Джон П. де Салис, магистр искусств.

Д-р Солвей Гарр.

Бонапарт Госворт.

Ноги О'Хейган.