Третий полицейский

— Вы будете возражать, если я его возьму?

— Нет.

— Тогда где он?

— Как вас звать? — спросил он резко.

Этот вопрос удивил меня. Он не имел отношения к моим словам, но я не заметил его бессвязности, потрясенный наблюдением, что, несмотря на простоту вопроса, я не могу на него

ответить. Я не знал своего имени, не помнил, кто я. Я не знал наверняка, откуда я пришел и какие у меня дела в этой комнате. Я обнаружил, что ни в чем не уверен, кроме поиска черного ящика. Но я знал, что имя другого человека Мэтерс и что он был убит насосом и лопатой. У меня же имени не было.

— У меня нет имени, — ответил я.

— Тогда как я могу вам сказать, где ящик, если вы не сумеете подписать квитанцию? Это было бы в высшей степени необычно. С таким же успехом я мог бы его вручить западному ветру или дыму от трубки. Как вы оформите важный банковский документ?

— Имя я всегда могу раздобыть, — ответил я. — Дойль или Споддман — хорошее имя, то же самое и О'Свини, и Гардиман, и О'Гара. Могу выбрать любое. Я не привязан на всю жизнь к одному слову, как большинство людей.

— «Дойль» мне не очень нравится, — рассеянно сказал он.

Имя — Бари. Синьор Бари, прославленный тенор. Пятьсот тысяч человек столпилось на огромной пьяцце, когда великий артист выступал на балконе собора св. Петра в Риме.

К счастью, эти реплики не были слышны в обычном смысле слова. Старик Мэтерс впился в меня глазами.

— Какой ваш цвет? — спросил он.

— Мой цвет?

— Да ведь знаете же вы, что у вас есть цвет?

— Люди нередко отмечают, что у меня красное лицо.

— Я имею в виду совсем не это.

Проследи внимательно, это наверняка будет весьма интересно. А также и очень назидательно.

Я понял, что необходимо тщательно расспросить старика Мэтерса

— Вы отказываетесь разъяснить этот вопрос о цветах?

— Нет, — сказал он. Он плюхнул в чашку еще чаю. — Вам, несомненно, известно, что у ветров есть цвета, — сказал он.

У меня было впечатление, что он устроился на стуле поудобнее и стал менять лицо до тех пор, пока оно не стало на вид немного менее злокачественным.

— Я этого никогда не замечал.

— Упоминание об этом веровании можно найти в литературе любого из древних народов. Существует четыре ветра и восемь подветров, каждый со своим цветом. Ветер с востока густо-фиолетовый, с юга — блестящий, цвета чистого серебра. Северный ветер жестко-черный, а западный — янтарный. В старину люди были наделены властью воспринимать эти цвета и могли провести целый день, тихо сидя на склоне холма, глядя на красоту ветров, их падение, подъем и меняющиеся оттенки, волшебство смежных ветров, сплетающихся, как ленты на свадьбе. Занятие получше, чем смотреть в газеты. Подветры обладали цветами неописуемой тонкости — красновато-желтый на полпути от серебряного к фиолетовому, серо-зеленый, в равной степени родня и черному, и коричневому. Что может быть изящнее сельского вида, омываемого прохладным дождем, с румянцем юго-западного ветерка!

— Вы видите эти цвета? — Нет.

— Вы у меня спросили, какого я цвета Как человек приобретает цвет?

— Цвет человека, — отвечал он медленно, — это цвет ветра, преобладающего при его рождении.

— У вас какой цвет?

— Светло-желтый.

— А какой смысл знать свой цвет и вообще иметь цвет?

— Во-первых, по нему можно узнать длину своей жизни. Желтый означает долгую жизнь, чем светлее, тем лучше.

Это очень назидательно, каждое предложение — само по себе целая проповедь. Попроси объяснить.

— Объясните, пожалуйста.

— Туг вопрос изготовления рубашонок, — сказал он тоном содержательного сообщения.

— Рубашонок?

— Да. Когда я родился, при этом присутствовал один полицейский, обладавший даром ветровидения. В наши дни дар этот становится очень редким. Как только я родился, он вышел из дома и исследовал цвет ветра, дующего из-за холма. У него был с собой потайной мешочек, набитый некоторыми материалами и бутылочками, и еще у него был с собой портняжный инструмент. Он отсутствовал около десяти минут. Когда он вошел назад, то держал в руке рубашонку и велел матери надеть ее на меня.

— Где он взял эту рубашку? — спросил я с удивлением.

— Он сам ее потихоньку сделал на заднем дворе, скорее всего в хлеву. Она была тоненькая и легонькая, как наитончайший паутинный шелк. Если смотреть сквозь нее на небо, ее вообще не было видно, хотя под некоторыми углами падения света иногда случайно можно было заметить ее край. Она представляла из себя чистейшее и совершеннейшее проявление наружной кожицы от светло-желтого цвета. Этот желтый цвет был оттенка моего родильного ветра.

— Понятно, — сказал я.

Очень красивая концепция.