Третий полицейский

Помню, я холодно и механически отметил кой-какие вещи, как будто сидел тут без малейшей заботы, кроме как примечать все, что вижу. Лицо его пугало, но расположенные на его середине глаза несли стужу и ужас такого разбора, что делали остальные черты едва ли не дружелюбными. Кожа была как выцветший пергамент с целой системой поджатостей и морщин, относящихся друг к другу так, что создавалось выражение бездонной непроницаемости. Но глаза были ужасающи. Глядя на них, я заподозрил, что это вовсе не настоящие глаза, а механические муляжи, оживляемые электричеством или чем-то в таком роде, с крошечной дырочкой в центре «зрачка», сквозь которую настоящий глаз выглядывает затаившись и с большим холодком. Такая концепция, не имевшая, возможно, ни малейших фактических оснований, беспокоила меня до агонии, распаляя в уме моем нескончаемое рассуждение о цвете и фактуре настоящего глаза и о том, в самом ли деле он настоящий или просто очередной муляж с дырочкой, проколотой в той же плоскости, что и первая, так что настоящий глаз, возможно, за тысячами этих абсурдных масок уставился наружу сквозь целый ствол сомкнутых строем отверстий. Иногда тяжелые, как творог, веки медленно опускались с великой томностью, чтобы затем вновь подняться. Тело было свободно обернуто старым халатом цвета вина.

Я горестно подумал про себя, что, может быть, это — его брат-близнец, но тут же услышал, как кто-то сказал:

— Навряд ли. Если внимательно посмотришь на левую сторону его шеи, заметишь там лейкопластырь или бинт. Горло и подбородок у него также перевязаны.

Без всякой надежды я посмотрел и увидел, что это правда. То был, вне всякого сомнения, человек, которого я убил. Он сидел на стуле в четырех метрах и наблюдал меня. Он застыл, сидя без единого движения, словно боясь потревожить зияющие раны, покрывавшие все его тело. У меня и самого по плечам растеклась немота от усилий с лопатой.

Но кто произнес эти слова? Они не испугали меня. Они были ясно слышны мне, но я знал, что они не раздались в воздухе, подобно кашлю старика на стуле, от которого меня пробрал мороз. Они пришли из глубины меня, из моей души. Я никогда раньше не верил и не подозревал, что у меня есть душа, а тут вдруг узнал, что есть. Еще я знал, что моя душа мне друг, старше меня годами и заботится единственно лишь о моей собственной пользе. Удобства ради я назвал ее Джо. Чувство, что я не совсем один, придало мне некоторую уверенность. Джо мне помогал.

Не стану даже пытаться рассказать о пространстве последовавшего за этим времени. В жуткой ситуации, где я оказался, рассудок ничем не мог мне быть полезен. Я знал, что старик Мэтерс был свален железным велосипедным насосом, зарублен насмерть тяжелой лопатой, а потом надежно похоронен в поле. Кроме того, я знал, что этот же человек сидит со мною в одной комнате, взирая на меня в полном молчании. Тело его было забинтовано, но глаза были живые, как и правая рука, как и весь он. Может быть, убийство у дороги было дурным сном.

В твоих застывших, плечах нет ничего сонного.

Нет, ответил я, но кошмар бывает столь же физически утомительным, как и подлинное событие.

Каким-то обманным маневром я решил, что лучше всего мне будет поверить в то, на что смотрят мои глаза, а не доверяться воспоминанию. Я решил притвориться беззаботным, заговорить со стариком и испытать его реальность, спросив его о черном ящике, ответственном, если что-то могло быть ответственно, за то, что каждый из нас был таким, каким он был. Я решил действовать смело, ибо знал, что нахожусь в большой опасности. Я знал, что сойду с ума, если не поднимусь с пола и не стану двигаться и говорить и вести себя, по мере возможности, самым заурядным образом. Я отвернулся от старика Мэтерса, осторожно встал на ноги и уселся на стоящий недалеко от него стул. Тут я опять посмотрел на него, причем сердце у меня на время остановилось, а потом вновь заработало, казалось сотрясая медленными, тяжелыми ударами молота весь мой костяк. Он оставался совершенно неподвижен, но живая правая рука схватила чайник, очень неловко подняла его и плюхнула порцию чая в пустую чашку. Его глаза проводили меня на новое место и вот уже снова созерцают меня все с тем же непоколебимым, томным интересом.

Вдруг я стал говорить. Слова изливались из меня как сделанные машиной. Мой голос, сперва дрожавший, стал твердым и громким и заполнил всю комнату. Не помню, с чего я начал. Уверен, что большая часть была бессмысленна, но я был слишком доволен и ободрен естественным, здоровым шумом своего языка, чтобы заботиться о словах.