Третий полицейский

Потом, перебросив бумажку мне, он стал смотреть в окно. Я поднял ее и прочел грубые печатные буквы:

«ОДНОНОГИЕ ИДУТ СПАСАТЬ УЗНИКА. ВЫПОЛНИЛ РАСЧЕТ ПО СЛЕДАМ, ОЦЕНИВАЮ ЧИСЛЕННОСТЬ: СЕМЕРО. ЧЕСТЬ ИМЕЮ ПЕРЕДАТЬ ПО КОМАНДЕ — ЛИС».

Внутри меня безумно заскакало сердце. Глянув на сержанта, я увидел, что он по-прежнему взирает одичалыми глазами прямо на середину дня, расположенную по крайней мере за пять миль от него, как человек, пытающийся навсегда запомнить совершенство легко окрашенного неба и несравненную местность коричневого, зеленого и валунно-белого цвета. На одной какой-то из ее дорожек, косо бегущей через поля, я внутренним взором видел семерых моих истинных братьев, своей хромой походкой спешащих спасать меня, в такт вздымая крепкие палки.

Сержант все еще не сводил глаз с точки на конце расстояния в пять миль и тем не менее слегка сдвинулся в своем монументальном стоянии. Потом он заговорил со мной.

— Мы, я думаю, — сказал он, — сейчас выйдем и поглядим на эту штуку, великое дело — сделать что надо, пока оно не стало самым главным и неизбежным.

Он исполнил эти слова поражающим и очень странным звуком. Казалось, каждое мягкое слово покоится на крохотной подушечке далеко от каждого другого слова. Когда он перестал говорить, настало теплое волшебное молчание, словно последняя нота некой музыки, такой увлекательной, что почти совсем невнятной, отошла и исчезла задолго до того, как ее отсутствие было по-настоящему замечено. Он затем двинулся передо мной из дома на двор, а я за ним, зачарованный, без единой мысли в голове. Вскоре мы вдвоем неторопливыми шагами поднялись по лестнице и оказались в вышине, рядом с плывущим, как парус, фронтоном участка, вдвоем на возвышенном помосте — я, жертва, и он, мой вешатель. Я безучастно и внимательно смотрел повсюду, не видя спервоначалу никакой разницы между никакими двумя предметами, методично рассматривая все углы все той же неизменной одинаковости. Я услышал, как его голос пробормотал вблизи: — Хоть погода хорошая. Слова его, оказавшись теперь на воздухе и за дверьми, приобрели иную теплую, бездыханную округлость, словно язык у него был выстелен мохнатыми пупырышками и они выходили из него легко, как нитка пузырьков или как крошечные мелочи, несомые ко мне на тополином пуху в очень нежном воздухе. Я пошел вперед к деревянным перилам и уложил на них свои весомые руки, в совершенстве ощущая, как ветерок, охлаждая, шевелит их тонкие волосики. Мне пришло в голову, что ветерки, дующие высоко над землей, отдельны от тех, что играют на уровне человеческих лиц: здесь воздух новее и более неестественный, ближе к небесам и менее насыщен влияниями земли. Я почувствовал: здесь, на высоте, каждый день будет всегда одинаковым, покойным и морозным, этот слой ветров изолирует землю людей от далеко не всегда постижимых громадностей опоясывающей Вселенной. Здесь и в самый бурный осенний понедельник не будет ни диких листьев, чтобы задеть за чье-нибудь лицо, ни пчел в порывах ветра. Я печально вздохнул.

— Странных озарений удостаиваются те, — пробормотал я, — кто ищет мест повыше.

Не знаю, отчего я сказал такую странную вещь. И мои собственные слова тоже были мягки и легки, словно их не оживляло дыхание. Я слышал сержанта, разбирающего за мною грубые веревки, так, как будто он находился на дальнем конце огромного зала, а не у меня за спиной, а потом услышал, как до меня долетает его голос, мягко взывающий через безмерную долину.

— Я раз слышал про одного человека, — сказал он, — так его по собственному желанию запустили в небо на воздушном шаре делать наблюдения, человек этот был огромного личного обаяния, но дьявольски начитанный. Веревку стравили до таких пор, что он был совершенно исчезнувши изо всех видов — с подзорными трубами или без подзорных труб, и тогда стравили еще десять миль веревки, чтоб уж было все как надо насчет первоклассных наблюдений. Когда предел времени наблюдений истек, шар притянули обратно, но вот так номер, человека в корзине не было, и его мертвого тела так и не нашли лежащим — ни мертвым, ни живым — ни в каком приходе, никогда.

Тут я услышал, что издал гулкий смешок, стоя с высоко поднятой головой и с обеими руками по-прежнему на деревянных перилах.

— Но у них хватило ума додуматься через десять дней снова заслать шар наверх, и, когда его приземлили во второй раз, вот так номер, человек сидит в корзине, не потеряв ни перышка, если можно верить хоть слову во всей моей информации.