Третий прыжок кенгуру (сборник)

Но в то же время соображаю, жалко будет – надо же гнать роман о перестройке. Несколько дней потеряю. А мне не то что день, час дорог.

И все же, решаю, черт с ним, что будет, то будет, вроде бы даже начинаю понимать, что все это во сне, все как бы понарошку. А переживать приходится всерьез. До боли душевной.

Мастер

Наконец «метр с кепкой» ногой толкает массивную дверь, она послушно распахивается, и мы в обширном кабинете, на стенах схемы, панели с приборами. Все, как и положено быть в царстве техники. В углу у окна большой письменный стол, заваленный всякой всячиной.

Мой провожатый невелик, а тот, что выглядывает из-за стола, и вовсе карла. Истинный карла. Только с большой головой и улыбчивым лицом, самым тщательным образом выбритым и румяным, лоснящимся старательно втертым во все поры редкостным кремом или каким-то хитрым снадобьем.

– Привет, Баландини! – закричал от порога мой провожатый.

– А-а, Фонтанчик, – обрадовался хозяин, – подгребай, подгребай. С чем и кем пожаловал?

– Да вот писателя Подколокольникова привел. Хороший человек, добро не раздумывая делает. Добром и отплатить надо. Выручи, будь другом.

– Добро – это всегда хорошо. Добрых людей, говорят, больше на свете, но количество их, по моему разумению, необходимо увеличивать и увеличивать неустанно. Чем по мере сил и пробую заниматься.

Проговорив это, Баландини бесцеремонно уставился на меня, стараясь заглянуть в глаза.

– Писатель? Как фамилия-то?

Я назвался.

– Постойте, постойте, «Суд и судьба» не ваша ли вещь?

– «Судьба и суд», – поправил я.

– Виноват, виноват, немножко перепутал. Читал. Честная вещь. Готов служить такому человеку.

Он приветливо вглядывался в меня. И лицо этого человека мне нравилось с каждой минутой все больше. Особенно его крупные голубые глаза, чуть навыкате. И вообще не лишенная приятности умная и доброжелательная физиономия.

Подумалось, таких, несмотря на физическое уродство, любят женщины. И какие женщины! Умеющие ценить ум, интеллигентность и доброту. А это редкого сорта женщины, простому смертному недоступные.

– Так в чем справа? – переходя почему-то на украинский, спросил Баландини.

– Да вот что-то случилось с машинкой. А я к ней так привык, на другой и работать не мыслю, – с этими словами я протянул ему дымящийся агрегат.

– Так-так-так, – злорадно зачастил ученый, быстрым движением сорвал футляр, поставил машинку на стоявший слева низенький столик. И тут же включил аппарат наподобие пылесоса, который сначала взревел было, но вскоре спокойно стал гнать сильную струю на дымящуюся «Колибри».

Почти мгновенно исчез табачный дым, а через некоторое время и торчавшие, как иглы рассерженного ежа, клавиши, успокоившись, стали спадать и улеглись каждая на свое место.

«Колибри» приобрела обычный вид. Хоть сейчас садись и работай. Я так и подумал: свершилось чудо, получу, расплачусь и, как говорится, все дела.

В «Колибри» все улеглось, дыма нет, а Баландини неотрывно смотрит на нее, что-то про себя соображает.

– Можно забирать? – спрашиваю.

– Можно-то можно, – поднимает на меня выразительные глаза мастер, – только вот что должен сказать: далековато вы отклонились от своей «Судьбы». Я имею в виду ту повесть, которая мне так запомнилась.

– Не такая уж это и высокая вещь, не все в ней удалось. Было у меня после кое-что и получше.

– Поизящнее, я бы сказал, – поправил Баландини и уточнил: – В «Судьбе» почти все правда.

– Документальная вещь. И хотел бы, да не мог отступить от правды.

– А сами, значит, к правде вроде и не стремитесь?

– Что вы, что вы, – загорячился я, – правда любому честному художнику дороже всего. За правду, как говорится, головы не жалко.

– Ой ли? – недоверчиво прицелился взглядом хитрый мудрец.

– Без всякого сомнения. Не для красного словца сорвалось с языка насчет головы. Кредо. На том стою.

– Похвально. Тогда оставляйте, покумекаю. При одном условии: если вы серьезно насчет правды.

– Да как вы можете так думать обо мне. Правда для меня дороже золота. Клянусь жизнью.

– Не люблю пустых клятв, – на лице мастера появилась презрительная гримаса.

Меня даже передернуло.

– Пустых клятв не даю, – внушительно и с подчеркнутым достоинством отчеканил я.

– Похвально, похвально, – и на этот раз отозвался мудрец и примирительно продолжил: – Раз так, оставляйте, постараюсь. Сделаю все, что могу.

– А как скоро? – вопрос наглый, но я назойливо помню о том, что надо гнать роман о перестройке.

– А у вас всегда все быстро идет?

– Когда как. Если захватит – быстро.

– Вот именно, если захватит. Очень важно, чтобы захватило. – Проговорив это, он задумался.

Потом, вдруг услышав то, чего я не слышал, повернулся и уставился в окно. Там сплошной стеной лил спорый дождь. Редкостный по доброте дождь старательно и щедро поил землю. Его мощные, зеркально поблескивающие струи, нет, не струи, а толстые жгуты, неестественно равномерно и нежно поливали разогретый солнцем асфальт. Над землей низко-низко стелился мягкий белесый парок.