Третий прыжок кенгуру (сборник)

Сколько их, произведений разных жанров, вышитых заемным бисером, сверкавших надуманной златотканью, отмеченных критиками печатью самой высокой пробы, увенчанных всеми мыслимыми наградами, выдавались широкому читателю за классические образцы отечественной словесности. Те, кто попростодушней, верили этому. Раскупали миллионные тиражи отдельных изданий и периодически повторявшихся собраний сочинений. И библиотеки ими насыщались до предела.

Читатель же проницательный скептически воздерживался не только от пустой траты личных средств, но даже и от чтения навязываемых шедевров.

В наше время этого нет, вот уже который год подряд иные критики вдохновенно доказывают, что те, кого почитали за классиков, есть жалкие посредственности, недостойные не только былых славословий и наград, а и просто читательского внимания.

Как не радоваться тому, что правда сама, как золотая рыбка, приплыла в руки. Да скорее ее ухватить, да не упустить, да получше воспользоваться бесценным даром. Вот в каком состоянии гнал я к кудеснику-мастеру, охваченный понятным нетерпением.

Подъезжаю к институту, и в последнюю минуту меня охватывает суеверный страх. Уж больно все хорошо получается: и подходящий фактический материал как с неба, ничего выдумывать, вымучивать не надо, и всего жжет от желания работать, и «Колибри» в полной исправности. Все как нельзя лучше.

Но это-то привычно настораживает. Ведь так не бывает, чтобы все-все хорошо сложилось. Что-то должно же быть если не совсем уж плохо, то как-нибудь не так. Это уж железно, проверено многократно. Всегда тревожусь, когда дела идут слишком хорошо или легко пишется. Само собой в этом случае недоверие в душу заползает и начинает точить. Точит и точит…

Подъезжаю к институту, выглядывает вохровец и кричит:

– К кому и по какому делу? – При этом и усы торчат строго-строго, как у швейцара при входе в «Националь».

Я раскланиваюсь – никакого впечатления. Я ему «здрасте», а он в упор не видит. Растолковываю, а он ноль внимания. Показываю заветный квадратик – никакого впечатления. Для усача я пустое место. Даже фамилия Баландини им не воспринимается. Понимаете, у меня «на здрасте» не получается.

На все доводы чеканит:

– Ничего не знаю, гражданин, берите в общем порядке пропуск, и все дела. У нас учреждение академическое, строгое, без пропуска ни под каким видом пущать не имею права. – Усы еще строже топорщатся.

Спрашиваю:

– У кого пропуск брать?

Отвечает как в худшие волюнтаристские времена:

– У кого положено, у того и берите.

Разозлился я на усача, но гнев попридержал, понимаю, себе дороже. Пусть перестройка набрала ход, но торможение чуть ли не на каждом шагу. Обострять отношения с такими опасно. Мне ли не знать, если роман о перестройке заканчиваю, в окружающее с пристрастием вникаю.

Все внутри кипит, но я этаким до дрожи сдержанным голосом обращаюсь к стражу:

– У кого же все-таки пропуск брать, подскажите.

Ответ:

– К кому идете, у того и берите. Это вы должны знать. Имена официальных лиц не сообщаем. Учреждение, сами знаете, какое.

Сказано ровным, но строгим голосом. В пределах официального приличия, без всякого хамства. Что и обидно, потому что и вспылить невозможно, глотай и не морщись.

Вот, думаю, она, неприятность, которая непременно должна была выскочить, когда все так хорошо складывается. И даже радуюсь, потому что понимаю – такая неприятность сущая ерундовина. Могло подвернуться нечто и похлеще. Это еще, соображаю, туда-сюда, препятствия преодолимое. Главное, не сердить усача, не обострять отношения. Он, если здраво разобраться, долг свой исполняет с примерным рвением. Только и всего.

Как можно сдержаннее, хотя чувствую, это плохо удается, спрашиваю:

– Откуда же можно позвонить?

Следует чеканное:

– Автомат за углом.

Между тем на столе усача четыре аппарата разных цветов. Но не только их хозяин, не меняющий безучастно строгой позы, а и сами аппараты, вся обстановка, даже воздух кабинета-проходной дают понять – просить бесполезно.

Обреченно поплелся на угол. А в спину с металлом в голосе:

– Машину оставлять не положено!

Жмет усач до последнего, использует всю данную ему власть. Чем меньше власти, тем усерднее ею пользуются.

Делать нечего, сажусь в «жигуленок» и сам себя ругаю: «Не прихватил «метр с кепкой», вот и расхлебывай. С ним горя бы не знал. Да где же его взять? Странным образом исчез, никаких концов не оставил».

Не буду дальше рассказывать, как бесполезно шарил по карманам, да так и не нашарил двухкопеечной монеты, как клянчил в ближайшем магазине у кассирши.

Семь потов сошло, пока дозвонился до мастера. Тот все уладил.

Усач без боя не отступил. Ледяным тоном отрезал:

– На машине на территорию института запрещено.

Пришлось покориться. Смиряя сердце, промолвил про себя: «Пусть это будет последняя неприятность».

Оно так и было.

Плата принимается правдой

«Колибри» оказалась в отменном состоянии. Вся блестела, даже сверкала, ни одной царапины, ни одной вмятины, а за три десятилетия я их насажал достаточно.

Прежде чем вручить машинку, Баландини предложил:

– Попробуйте.