Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945

22 июня 1944 года, примерно в то же время, когда англоамериканские войска вторжения добились первых ошеломляющих успехов, началось советское наступление, в ходе которого было разгромлено двадцать пять немецких дивизий. Теперь мы не в силах были остановить даже летнее наступление Красной армии. В те недели, когда рушились Западный и Восточный фронты, а в небе господствовала вражеская авиация, Гитлер проявил поразительное самообладание и стойкость. Безусловно, длительная и многотрудная борьба за власть закалила и его, и его старых соратников. Возможно, именно тогда, в «период борьбы», как он официально назывался, Гитлер понял, что не следует проявлять ни малейшего беспокойства в присутствии окружения, и с тех пор соратники восхищались его самообладанием в критические моменты и верили в правильность его решений. Гитлер наверняка никогда не забывал о множестве устремленных на него глаз и понимал, к каким губительным последствиям может привести даже минутная потеря самообладания. Эту поразительную выдержку он сохранил до конца своих дней, несмотря на преждевременное старение, болезни, медицинские эксперименты Морелля и колоссальное бремя ответственности. Гитлер часто напоминал мне шестилетнего ребенка, которого ничто не может обескуражить или утомить. Иногда такое поведение казалось нелепым и все же вызывало уважение.

Однако феноменальную уверенность Гитлера в победе в период непрерывных поражений невозможно объяснить одной только силой воли. В тюрьме Шпандау Функ доверительно сообщил мне, как ему удавалось успешно обманывать врачей: просто он сам искренне верил собственной лжи. Функ также добавил, что именно на этом принципе строилась геббельсовская пропаганда. Подобным же образом я могу объяснить поведение Гитлера его непреклонной верой в победу. В некотором смысле он боготворил себя. Он словно смотрелся в волшебное зеркало, в котором видел не только себя, но и провидение, подтверждающее его предназначение. Он верил в «счастливый случай» и умело пользовался методом самовнушения. Чем более угрожающей становилась ситуация, тем упрямее он верил в свою счастливую судьбу. Разумеется, он трезво оценивал военное положение, но подгонял реальные факты под свою веру и даже в поражении умудрялся разглядеть залог грядущей победы, предопределенной ему судьбой. Иногда он вроде бы сознавал безнадежность ситуации, но непоколебимо верил, что в последний момент фортуна изменит ход событий в его пользу. Если и говорить о каком-то безумии Гитлера, то это была его непоколебимая вера в свою счастливую звезду. По природе своей он был человеком религиозным, но его богом был он сам[252].

Безграничная вера Гитлера неизбежно оказывала влияние на его окружение. Я подсознательно понимал, что мы стремительно катимся в бездну, и в то же время все чаще – хотя и имел в виду сферу собственной деятельности – говорил об «улучшении обстановки». Как ни странно, моя уверенность легко уживалась с признанием неизбежности поражения.

Когда 24 июня 1944 года в Линце я пытался внушить уверенность в победе участникам совещания по вооружению, я словно натолкнулся на каменную стену. Перечитывая сейчас текст той моей речи, я прихожу в ужас от собственного безрассудства, вижу нелепость своих попыток убедить серьезных людей в том, что, мобилизовав все ресурсы, еще можно добиться успеха. В конце речи я выразил убеждение в том, что мы преодолеем надвигающийся кризис в промышленности и в будущем году, как и в нынешнем, увеличим выпуск вооружений. Я отвлекся от заготовленного текста и погрузился в совершенно фантастические прогнозы: утверждал, что в следующие несколько месяцев мы сможем увеличить производство вооружения. Но почему в то же время я посылал Гитлеру докладные записки сначала о вероятной, а затем о неминуемой катастрофе? Первое можно объяснить слепой верой, последнее – трезвой оценкой ситуации. Я был не одинок: подобное сочетание умопомешательства и здравомыслия было свойственно всему ближайшему окружению Гитлера.

И закончил я свою речь, может, слишком напыщенно, но, тем не менее, многозначительно, намекнув, что существует кое-что превыше личной преданности Гитлеру или моим собственным соратникам. Я сказал: «Мы будем и дальше выполнять свой долг ради сохранения немецкой нации».

Именно этого ждали от меня промышленники, и этими словами я впервые публично признал высшую ответственность, к чему призывал меня Роланд еще в апреле. Эта мысль все настойчивее преследовала меня; я начинал видеть цель, ради которой еще стоит трудиться.

Однако промышленников я не убедил. После совещания и в последующие дни мне часто приходилось слышать высказывания, исполненные безнадежности.

Десятью днями ранее Гитлер обещал произнести речь перед представителями промышленности, и теперь, после собственного провала, я отчаянно надеялся, что он сумеет успокоить и вдохновить их.