Третий Рим

остановившись рядом с памятником и обернувшись к подходящим друзьям, громко продекламировал Майский, и женщины с воодушевлением захлопали.

– Давай, Санек, давай дальше! – видя, что к декламации прислушивается группа стоящих неподалеку туристов, судя по виду, скандинавов, потребовал Альберт, а те подошли ближе.

И думал он! – энергично взмахнул громадным кулаком помощник

Отсель грозить мы будем шведу,

Здесь будет город заложён

На зло надменному соседу.

Природой здесь нам суждено

В Европу прорубить окно,

Ногою твёрдой стать при море.

Сюда по новым им волнам

Все флаги в гости будут к нам,

И запируем на просторе!

Теперь аплодировали скандинавы, а один, столь же монолитный как и помощник, выдал несколько ярких вспышек из висящего у него на шее «кодака».

Прошло сто лет, и юный град,

Полнощных стран краса и диво,

Из тьмы лесов, из топи блат

Вознёсся пышно, горделиво!

Где прежде финский рыболов,

Печальный пасынок природы,

Один у низких берегов

Бросал в неведомые воды

Свой ветхий невод, ныне там

По оживлённым берегам

Громады стройные теснятся

Дворцов и башен; корабли

Толпой со всех концов земли

К богатым пристаням стремятся;

В гранит оделася Нева;

Мосты повисли над водами;

Темно-зелёными садами

Её покрылись острова,

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова!

– О, Пускин, ериномесен хайвин! – экспрессивно воскликнула моложавая, в мехах дама из компании иностранцев, а помощник, войдя в раж, продолжал рубить нетленные строки великого пиита

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой её гранит,

Твоих оград узор чугунный,

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный,

Когда я в комнате моей

Пишу, читаю без лампады,

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла,

И, не пуская тьму ночную

На золотые небеса,

Одна заря сменить другую

Спешит, дав ночи полчаса.

Люблю зимы твоей жестокой

Недвижный воздух и мороз,

Бег санок вдоль Невы широкой,

Девичьи лица ярче роз,

И блеск, и шум, и говор балов,

А в час пирушки холостой

Шипенье пенистых бокалов

И пунша пламень голубой.

Люблю воинственную живость

Потешных Марсовых полей,

Пехотных ратей и коней

Однообразную красивость,

В их стройно зыблемом строю

Лоскутья сих знамён победных,

Сиянье шапок этих медных,

Насквозь простреленных в бою.

Люблю, военная столица,

Твоей твердыни дым и гром,

Когда полнощная царица

Дарует сына в царской дом,

Или победу над врагом

Россия снова торжествует,

Или, взломав свой синий лёд,

Нева к морям его несёт

И, чуя вешни дни, ликует!

– Да Виктор у вас прирожденный декламатор, – блестя глазами, прошептала на ухо Купруму Лена. – Я по роду деятельности театральный критик и кое-что в этом понимаю.

– А почему нет? – искренне удивился химик. – Если бы ты слышала, как он орет в море на швартовках или на берегу, на строевых смотрах.

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо как Россия,

Да умирится же с тобой

И побеждённая стихия;

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут

И тщетной злобою не будут

Тревожить вечный сон Петра!

отчеканил последние строки Майский, за что был награжден бурными овациями восторженных слушателей.

– С Нов-вым хот-том! – дружески протянул ему руку рыжеволосый здоровяк с фотоаппаратом – Хаиска тавата, олен Пекка!

– Чего он бормочет? – пожимая ее, покосился Майский на Львова.

– Поздравляет тебя с праздником и сообщает, что его зовут Пекка.

– Ах, вон оно что! – довольно пробасил помощник. – И тебя с Новым годом Пека, – похлопал того по плечу. – Ну, а я Виктор, хочешь водки? – и кивнул на пакет в руке минера.

– О, рус-ккий ви-иина! – широко раскрыл светлые глаза финн и с готовностью закивал головой.

– Ну что, айда в наш садик? – обратился к друзьям помощник и вся компания, оживленно переговариваясь, направилась к расположенному неподалеку от монумента, искрящемуся инеем скверу.

– Вот тут и расположимся, – кивнул Майский на одну из длинных, стоящих под старыми липами, заснеженных скамеек, минер с химиком поставили на нее свои пакеты, и женщины быстро накрыли импровизированный стол.

– О, чут-тесно! – заразительно рассмеялась финка, а два ее спутника что-то оживленно залопотали.

Оранжевые, на первозданной белизне снега апельсины, смотрелись маленькими солнцами, и в сочетании с бутылками и плитками шоколада, являли собой красочный натюрморт

– Ну, друзья, с наступившим всех Новым годом! – поднял стаканчик с водкой Туровер, после чего все выпили и натюрморт нарушился

– Между первой и второй, промежуток небольшой! – подмигнул Пекке раскрасневшийся помощник и набулькал мужчинам по второму.

Когда опорожнились и эти, из дальнего конца аллеи появился флотский патруль и мерзло заскрипел ботинками, проходя рядом.

– Товарищ старший лейтенант! – обратился к офицеру Львов.

– Слушаю вас товарищ капитан 2 ранга! – козырнул тот, останавливаясь, а рослые, с четырьмя золотыми шевронами на рукавах шинелей курсанты отошли чуть в сторону и с интересом воззрились на прекрасный пол.

– Из «ленкома»?* – кивнул Альберт в их сторону.

– Точно так, – чуть улыбнулся старлей. – Мои подопечные.