Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940

Кузмин неоднократно упоминает Христа в частях пьесы, посвященных Нерону, – косвенно, через эпизод с яблоней и характеристику способностей Нерона, которую дает Тюхэ, или открыто, через дискуссии о христианстве между императором и Актеей. Эти отсылки отсутствуют у Светония, который упоминает Иисуса всего один раз в жизнеописании Нерона, отмечая, что в правление Нерона «наказаны христиане, приверженцы нового и зловредного суеверия» [Светоний 1990: 157]. Нерон Кузмина заявляет, что презирает христианство: когда Актея пытается объяснить свою приверженность этой вере, он отвечает, что помнит весьма хорошо весь тот вздор, который она говорила про эту «секту» (361). Отвергая Христа, Нерон утверждает собственную власть. Актея спрашивает его, смог бы он воскресить покойника, и интересуется, стал бы он поклоняться тому, кто способен на такой подвиг. «Я распну его! – отвечает Нерон, – чтоб не было соблазна». Здесь Актея называет его антихристом (361), вызывая в памяти давнюю параллель между этой фигурой и Нероном у религиозных христиан. Способности Нерона, о которых ходят слухи, и поступки, отсылающие к Христу, можно в этом контексте воспринимать как пародию, как и пожелание императора в духе Христа, произнесенное, когда он закалывает себя: «О, если бы меня миновала эта чаша!» (376). И конечно, его жизнь обрывается сразу после необоснованного утверждения о собственном артистическом таланте.

Когда в конце пьесы Актея вместе с другими женщинами приходит на могилу Нерона и смерть императора объявляется «божественной» другими пришедшими (379), это размывает границу между ее преданностью Христу и участием в сцене поклонения императору. Затем, выделив трех женщин, Кузмин создает параллель со своим стихотворением 1926 года «Три Марии», открывающимся изображением трех горюющих женщин, окруживших тело Христа[394]. Подобный сплав текстов оказывается вполне в духе неизменного интереса Кузмина к синкретизму римского мира. В контексте «Стружек», изображения Кузминым последствий правления Нерона и параллелей между Христом, Нероном и большевиками, это предполагает осуждение со стороны автора масштабных утопических мечтаний любого рода, древних и современных, имперских, социалистических или религиозных, а также антихудожественной тирании, к которой они могут привести.

Нерон, Павел, Кузмин

Очнусь ли я в другой отчизне,

Не в этой сумрачной стране?

Александр Блок. Венеция[395]

Нерон не единственный главный герой «Смерти Нерона»: действие пьесы перемещается между историей Нерона и историей писателя Павла. На первый взгляд, у Павла мало общего с римским императором, кроме того, что он сочиняет пьесу о Нероне, которая явно не имеет успеха, когда он читает ее группе слушателей во второй картине пьесы Кузмина. Однако, если судить по реакции публики, у пьесы Павла весьма много общего с пьесой Кузмина, хотя их тексты и не одинаковы. Как и Павел, которого публика упрекает в нехватке «исторической верности», Кузмин не всегда следует историческим источникам. Они оба приписывают римлянам «наши чувства и понятия», создают женские типы, которые «похожи на карикатуры», и неясно, «на чьей стороне симпатии автора» (323). Кроме того, как и Кузмину в 1920-х, Павлу говорят, что время декаданса прошло. Поэтому можно воспринимать Павла как альтер эго Кузмина и противопоставлять тирана и художника, как делает это столь любимый Кузминым Платон в своем «Федре», где пишет о существовании девяти разрядов души. Первый и самый благородный – это «поклонник мудрости и красоты или человек, преданный музам и любви»; девятый и последний – это тиран [Платон 1993: 137–138][396].