Третий Рим. Трилогия

Десятки взоров устремлены на хана. Ждут, что он говорить начнёт. Дьяк приготовил прибор свой: писать собирается, в большую царскую книгу внесёт всё, что сказано и сделано будет в этот знаменательный день.

Жарко в палате, хотя и велика она, особенно по сравнению с покоями казанского и касимовского ханских дворцов.

Люстры медные, чеканенные, вроде паникадил церковных, висят с полусводов и сверкают огнями зажжённых восковых, в разные цвета окрашенных свечей.

Лампады, словно звёздочки, теплятся в переднем углу перед божницей, заставленной тёмными ликами святых в золотых, серебряных или бархатных окладах. Последние — сплошь залиты, ушиты и жемчугами, и алмазами, и каменьями-самоцветами.

«Богата Москва! — думает татарин. — Вон на стену какие тысячи навешаны!.. Сильна Москва! Я, хан, потомок царей Золотой Орды, могучих на свете владык, должен вот женщине, литвинке полонённой в ноги кланяться! Когда у нас каждый правоверный только встанет утром и Аллаха благодарит: «Велик Аллах, что не создал меня женщиной!..» Да, плохие времена пришли…»

И, думая в душе всё это, раскрывает хан Шигалей свои толстые, полуотвислые губы и мягким, льстивым голосом начинает говорить давно заученную, покорную речь свою.

Пристав Посольского приказа переводит слова хана, дьяк их записывает.

Почти то же повторяет татарин, что месяц тому назад, стоя вдобавок на коленях, говорил он вот этому семилетнему ребёнку, в котором сейчас олицетворена вся мощь великого Московского царства.

Вот что говорит Шигалей:

— Государыня, великая княгиня Елена! Взял меня государь мой, князь Василий Иванович, молодого, пожаловал меня, вскормил, как детинку малого…

— Как щенка! — переводит усердный пристав.

Оба советника, стоявшие за ханом, да и сам он, поняли унизительную неточность перевода и бровью даже не повели.

Первые два стоят совсем как живые изваяния. Хан тягуче, бесстрастным и сладким голосом дальше речь говорит. Все трое думают:

«Потешайтесь, гяуры! Величайте себя, унижайте ислам! Будет и на нашей улице праздник!..»

И дальше говорит Шигалей, претендент на корону казанскую:

— Жалованьем меня своим великим князь пожаловал, как отец сына, и на Казани меня царём посадил, подмогу давал и казной и силой ратного. Но, по грехам моим, в Казани пришла в князьях и людях казанских несогласица. Меня с Казани сослали, и я сызнова к государю моему на Москву пришёл, молодой и маломощный; государь меня снова пожаловал, города давал в своей земле. А я грехом своим ему изменил и во всех своих делах перед государем провинился гордостным своим умом и лукавым помыслом! Тогда бог Аллах всемогущий меня выдал, и государь князь Василий Иванович меня за моё преступление наказал! Опалу свою положил, смиряя меня. А теперь вы, государи мои, великий князь да княгиня-государыня, меня, слугу своего…

— Холопа своего! — опять умышленно неточно переводит усердный пристав…

— Слугу своего, — продолжает хан, — пожаловали, проступку мою мне отдали; меня, слугу своего, пощадили и очи свои государские дали мне видеть. А я, слуга ваш, как вам теперь клятву даю, так по этой своей присяге до смерти своей крепко хочу стоять и умереть за Баше государское жалованье, как брат мой Джан-Али умер, чтобы вины все свои загладить!

И, положив руку на свиток Корана, который поднесли хану оба советника, Шигалей громко произнёс формулу присяги.

— Присягнул татарин, може, не соврёт? — шепнул Морозов князю Александру Горбатому-Суздальскому.

— А и соврёт, недорого возьмёт! — отвечал воевода боярину. — Да ничего, тогда тесаками разочтёмся!..

После лёгкого шелеста и ропота, который пробежал в палате, когда окончил присягу хан, снова воцарилось молчание.

Заговорила княгиня Елена.

Сейчас же юный царь Иван впился глазами в неё, ожидая, что скажет матушка? — хоть и раньше знал, какова будет речь.

А до того, пока сладким, тягучим голосом говорил Шигалей, Иван глядел и думал:

«Батюшки, какой же это царь? Баба совсем! Толстый, губы отвислые… Жирный, жирный такой, словно боров у матушки откормленный… Большой, чай, много лет ему, а и бороды не видать… И усы мочалкой… Далеко не то, что у моих бояр, даже молодых… Да и у меня, когда вырасту, будет большая борода, вон как у Овчины!.. Кудрявая… И на колени я ни перед кем не стану… Тогда все цари придут и передо мной на колени становиться станут… Вон как перед Соломоном-царём… что мне показывал дядька в книжице…»

И важно сидевший мальчик ещё надменней откинул кудрявую головку свою. Даже бровки принахмурил, словно видя перед собой покорённую и покорную вереницу подвластных царей.

Но стоило заговорить матери, и личико ребёнка всё просияло, блестящие, смышлёные глазки так и впились в красиво очерченные губы княгини Елены, ловя каждый звук.