Третий Рим. Трилогия

Царь Василий — совсем угрюмый, словно ночь, тёмен ходил. И подумывать даже стал:

«Неужто права была Соломония: я виной в бесплодии её? Али сбылось её слово — проклятие страшное, какое в злобе она изрекла?! Ведь до чего озлилась баба!..»

Вспомнил он, какую кашу сумела заварить разведённая за бесплодие жена, едва привезли её в монастырь.

Не успел князь обвенчаться с Еленой, как слух повсюду прошёл: тяжела-де разведённая княгиня… И должна родить на скорях. Выходит: не ради бесплодия постриг и сослал её государь, а просто прельщённый молодой литвинкой полонённой.

— Кто слышал о том? — спросил Василий у Шигони, который поспешил известить повелителя о новой клевете вражьей.

— Кто слыхать мог? Сама старица София двум жёнкам знатным толковала про то: Юрьевой жене, когда та приехала навестить по старой дружбе княгиню…

— Юрьева жена? И мне ни слова? Плетьми её, сороку стрекотливую… Нынче же… Будет знать, как языком трепать, а мне и не доводить ничего… А ещё?

— Ещё постельничего твоего Якова жёнке, Аринке Мазуровой, княгиня говорила. Те дома потолковали… От слуг да мамок и говор пошёл.

— Обеих баб подальше убрать… Чтобы не слыхал я о них.

Приказал Василий и сам задумался.

Шигоня стоял и ждал.

— Как полагаешь: правда ли? — спросил Василий.

— Чтобы прямая правда была — не думаю. А только тоже слышал я: в злобе сказывала княгиня: «Хошь от клятого самого, да будет мой сын у князя великого». Чтобы потом чего не было, теперь поразведать бы надо, княже!

— Конечно. Потату пошли… да Рака, Феодорика. Он же и по лекарской части силён. Пусть доведаются. И если супруга моя строптивая в самом деле чадо мне теперь подкинуть сбирается, на срам миру всему да на смуту… так…

— Не тревожься, государь. Не будет того, чего тебе невместно или ненадобно! — многозначительно произнёс боярин, поклонился и вышел.

Поехали княжеские доведчики. В монастыре их уже ждали, словно уведомленные о наряженном следствии.

Дверь в келию старицы Софии оказалась запертой. Мать игуменья, позванная на допрос, и все сёстры согласно показали.

— Мало мы вхожи к старице Софии. Своя челядь у неё и девки свои же. А сказывали, правда, что лежала, болезновала княгиня. И младенчик теперь объявился у ней, и будто Георгием крестили его.

Силой взломали двери посланные, вошли к Соломонии, приказав с места никому не трогаться! Через четверть часа вышли бояре оттуда.

Крики и проклятия постриженной неслись за ними вслед. Но её держали и не пускали из кельи два пристава, приехавшие с Потатой и Раком.

— Ничего нет. Всё — одно злосшивательство хитрое, государю на досаду. А правда, не в своём уме словно старица наша! — сказал Потата игуменье. — Пошли-ка двух сестёр поздоровее. Пусть в постели её подержат, как связана она лежит… Пока припадок пройдёт. Мы ж князю всё донесём, что видели.

Сёстры пошли к несчастной, а княжие посланцы уехали.

В обширном помещении, отведённом постриженной Соломонии, царил беспорядок, словно борьба происходила большая или шарили, искали здесь чего.

Но ребёнка какого-нибудь или следов его нигде не видно, как ни шнырют монашенки.

Говор не смолк, но надвое теперь пошёл.

Одни клялись: был младенец да людьми Василия, князя великого, увезён и загублен. Другие душу в заклад ставили, что и не было ничего, и быть не могло.

Вспомнил всё это теперь Василий, один знавший истину, и вздохнул.

Третий год шёл к концу после второго брака — а всё праздной ходила Елена, новая княгиня великая.

Чего-чего ни делал Василий. И лекаря восточного звал, травами и разными зельями тот пользовал его и рыбий камень пить давал… И к ворожеям, к наговорницам, презрев запрет христианский, ездил и ходил тёмною ночью государь, таясь от людей… Ничего не помогало.

Смотрели княгиню знахари и знахарки много раз — и все говорили:

— Здорова княгиня и плодородна!

— Значит, я виной… За мои грехи старые род мой без потомства останется, пересечься должен? Не хочу я! Не бывать этому!

И странные мысли порою западали в голову полубольному князю, который только и старался, что подобрее выглядеть при красавице — молодой жене.

Нередко с завистью посматривал он на любимца, постельничего своего, на молодого богатыря Ваньку Овчину, князя Телепнева-Оболенского. Кроткий, тихий и незлобивый, хотя и храбрый в бою, Иван не одному князю был близок и мил. Отличала его и молодая великая княгиня. При виде боярина вспыхивало побледнелое, прекрасное личико литвинки, снова огнём загорались её потухшие, усталые, печальные глаза, звенел порою прежде весёлый, детски беззаботный смех, который всегда так пленял Василия, ещё когда он спознавался с девушкой.

Замечал всё это муж. Больно ему было, и ничего не мог сказать. Княгиня держала себя, как и надо быть госпоже с любимым слугой мужниным. Овчина обожал молодую княгиню чисто, по-юношески, даже не скрывая этого. И был с нею так почтителен, как больше требовать нельзя.

И, покачивая седеющей головой, высокий станом, но исхудалый от болезни, согнувшийся, Василий думал про себя:

«Да, пара он ей! Не тебе, старому, чета. Да вот не судил им Бог».