Третий. Текущая вода

Если солнце село в тучу,
Берегись, получишь бучу.
Если ж солнце село в воду,
Жди хорошую погоду…

— Он сбацал тоскливую балладу? — шепотом спросил Леву Дед.

— Он сбацал тоскливую балладу! — разнеслось по палубе. — Он сбацал тоскливую балладу!

Коль резок контур облаков,
Ко встрече с ветром будь готов.
Когда ж их контуры мягки,
Тогда все ветры далеки!

Когда Семен кончил петь, по палубе гулким эхом прокатился общий всхлип-вздох печали и понимания. Закончил же Семен свое выступление тяжким воплем, троекратно отраженным водной поверхностью, красным облаком и небесной твердью:

— Мэйдей! Мэйдей! Мэйдей!

С бульканьем утонул в морской пучине последний компас, который выдрал из нактоуза Чиф. Отныне судну предстояло идти только по флюгеру, пересекая линию ветра то кормой, то носом.

Чиф снова встал рядом со Студентом и оперся плечом о стойку.

Повариха в эту секунду подняла вверх голову и увидела за срезом козырька лицо Студента. Она раскрыла рот и, словно пришибленная кран-балкой, стала слепо тыкаться в спины моряков. Некрасивое зрелище она собою представляла. Ей пришлось писать свои вопросы на бумажке, ибо из-за постоянно разинутого рта слова ее никто не мог разобрать. Лева обратил на нее внимание.

— Скажи букву «рэ-э-э», — поддразнил он Повариху, но самому ему было не очень весело. Он-то понимал, что ему самому будет отныне не очень весело: все повертывается так, что лучше бы не быть на этом сумасшедшем судне вообще. Но деться было некуда.

— Провожающие, утрите слезы портянкой! — снова раздался громовый голос Семена. — Пусть будет что будет! Теперь я у вас бугор! Никто не смей пикнуть!

О чем-то своем, незначительном, переговаривались встревоженные чайки, тихонько посвистывали ванты у самого уха Чифа и Студента, только на палубе стало тихо…

— Третьему на выход! — скомандовал Семен. — Хватайте его под микитки и бросайте на катер, как только тот подойдет!

Спасовал, думал я. Огольцов Игорь Ефимович спасовал. Старая истина: жить труднее, чем умереть.

На палубу спустился Кэп и медленно приблизился к борту, к тому месту, откуда была выброшена наковальня.

После минутной паузы в глубине надстройки раздались тяжелые шаги. В груди тех, кто столпился у борта, кто облепил тамбучину, трепыхнулись сердца. Облако накрыло теплоход, захрустела на зубах пыль. Все отошли подальше от выхода из надстройки, будто тот, кто сейчас должен был выйти, болен был бубонной чумой. Катер ткнулся кранцами в борт теплохода, взбурлила за кормой вода, белая пена расплылась на поверхности. Третий вышел из надстройки, перебросил из руки в руку небольшой чемоданчик, стал ногой на кнехт и легко перемахнул на палубу катера. Я увидел множество лиц, столпившихся у фальшборта людей. Два лица виднелось на верхнем мостике, через леер крыла мостика перевесился какой-то великан с микрофоном усилителя в руках. Когда я приготовился и вспрыгнул на палубу теплохода, старпом катера крикнул мне: ну, ни пуха ни пера!

— Кушай овсяную кашу «Геркулес», Третий! — проревел в микрофон великан на крыле мостика. Я обернулся на человека, который только что спрыгнул с палубы теплохода на катер. Он стоял на носу отходящего катера, курил, молча рассматривал теплоход, лица, целые гроздья лиц, повисших над планширом. Он махнул кому-то рукой, приветливо улыбнулся, а в ответном порыве взмыли только две руки — руки людей, которые находились на верхнем мостике и чьи лица я видел за срезом козырька.

Студент не поверил своим глазам. Он ущипнул себя за ногу и проморгался. Сомнений быть не могло: человек, который сошел с катера на палубу их судна, похож был на Казака, которого Студент видел серой ночью на берегу речки, где он караулил сеть.

Я подошел к сидящему на кнехте человеку с шевронами капитана на рукаве и протянул ему телеграмму, полученную мной на почте. В ней предлагалось мне, Афанасию Глинице, временно, до окончательного оформления по приходу в порт приписки, принять должность третьего механика на этом судне.

1978 г.

п. Оссора