Третий звонок

Москва августа 57-го года, Москва фестивальная! Только четыре года назад умер Вождь и Учитель, еще свежа в памяти очередь в Колонный зал, Ходынка. Еще сидит в генах сталинский ужас, сталинский запрет на все и вся, а Москва 57-го словно с цепи сорвалась! Джинсы! Джазы! Сестры Бэрри, поющие «Хава нагилу», пляски на Красной площади! Содом и Гоморра!

Пересеклись мы где-то с Женькой в какой-то уличной гульбе, и он предложил выпить водки. Стал вопрос: где?

– Тут неподалеку, в районе Арбата, живет поэт Коля Глазков. У него и выпьем. Ты не знаком?

– Нет.

– Пойдем, он очень хороший поэт.

– Даже не слыхал о таком.

– А зря. Сейчас увидишь.

Звоним в какую-то квартиру на темной лестнице. Дверь открыл выползший откуда-то из мрака квартиры старообразный человек, похожий на циклопа. По-моему, уже пьяный. Мы втроем распили принесенную водку.

Стихов никто не читал. Я не знал поэзии Глазкова, он тоже понятия не имел, кто я такой, о чем говорили – тоже не помню. Была только одна мысль: скорей бы на шумную праздничную улицу. Выпили на троих, и будя. Так я «познакомился» с поэтом Глазковым. Только спустя годы, когда я прочитал его стихи, понял, куда и к кому притащил меня приятель моей юности Эжен.

Это теперь я иронически пишу: Эжен. А тогда я гордился дружбой с ним. И с ним, и с Андреем Вознесенским, и присутствием на их вечерах в Политехническом. А уж когда прочитал стихи молодой красавицы Беллы Ахатовны – влюбился, как, впрочем, очень-очень многие, в эту талантливую, обворожительную женщину. Все мы завидовали тогда Евгению Александровичу.

И о Булате нам впервые рассказал Евгений Евтушенко. Женя, часто попадавший на наши сборища, всегда раздражался, если после слушания его стихов подвыпившие артисты пели «блатнягу».

– А что нам петь, Женя? «От края до края по горным вершинам»? Ты и Вознесенский песен не пишете… – Тогда они и вправду этим еще не грешили. – Вот мы и поем:

Как в Ростове-на-Дону
Попал я первый раз в тюрьму,
На нары, бля, на нары, бля, на нары…

– Я не пишу, а Булат Окуджава пишет.

– А мы не знаем такого, познакомь!

Евтушенко, на дух не переносящий чужого успеха, пусть даже это был успех всего лишь в компании, после одного такого вечера ранним утром телефонным звонком разбудил Галю Волчек и выдал ей сочиненное за ночь стихотворение:

Интеллигенция поет блатные песни,
Поет она не песни Красной Пресни…

Всю ночь не спал, бедняга, так его заело, что накануне площадку пришлось уступить. Однажды, уже в 74-м году, он по случаю подарил мне журнал «Крокодил» с подборкой его стихов, почему-то страшно довольный тем, что его там напечатали:

– А что? Тираж миллионный – не шутки!

Подарил с дарственной надписью: «Мише Козакову, однажды победившему меня. Евг. Евтушенко». Я долго не мог сообразить, когда, на каком поприще и при каких обстоятельствах я его мог победить.

– А ты не помнишь тот вечер в ресторане Дома композиторов? Ну еще Васька Аксенов был, Алан Гинзберг, Жорка Садовников, ты и я…

– Помню, и что?

– А бабу ту не помнишь?

И тут я сообразил, о какой моей «победе» поэт не мог забыть столько лет!.. Загудели мы в ЦДЛ и, прихватив с собой девушку, одну из постоянных посетительниц Дома литераторов, поехали на двух «москвичах» догуливать в ресторан Дома композиторов. Нас туда не пускали, но всесильный Евтушенко напомнил, кто он такой, и ресторанная обслуга дрогнула. Еще выпивавший тогда и веселый Вася Аксенов стал меня подзуживать:

– Вот ты, Мишка, киноартист, а если бы не Евтух, то стоять бы нам за дверью. Вот ты – кинозвезда, а баба будет евтушенковская. Потому он поэт, классик, любимец континентов. Сам Алан Гинзберг, поэт битников, его знает!

Действительно, длинноволосый, чудной Алан Гинзберг, американский поэт в замшевой куртке (предел мечтаний тех лет!), специально залатанной на локтях, с увлечением разговаривал с Женей, стучал при этом в малюсенькие тарелочки, привезенные им из Индии, и гнусавил какой-то странный мотив.

Я завелся:

– Ну, может, Алан Гинзберг его и знает, а бабу эту сомнительную я у Евтуха уведу, хотя на фиг она мне сдалась: от нее вендиспансером за версту несет…

Но Аксенов продолжал свои гнусные инсинуации:

– Это ты так нарочно говоришь. Слабо увести… Видишь, как она на него уставилась, аж хлебало раскрыла?

– Ну и что? Скоро ей надоест их заумь слушать на чужом языке. Могу увести.

– Не уведешь. Слабо тебе, Мишка.

– Нет, не слабо.

– Давай пари: уведешь – я плачу, не уведешь – ты расплачиваешься.

Договорились. Девице вскоре действительно надоело слушать их заумь, да и по-английски она не понимала. Дай бог, чтобы они сами-то друг друга понимали.