Третий звонок

Сам того не зная, он делал заслуженный комплимент самому себе: «психи» действительно легко воспринимали именно его стихи, хотя до этого даже не подозревали об их существовании, да и к поэзии, как правило, имели весьма отдаленное отношение. Но он-то, разумеется, не к «психам» адресовался в своем письме, а хотел меня поддержать и ободрить:

Нынче ж, Миша, на досуге
Покажи, что не ослаб.
И пускай они и суки,
Заведи себе двух баб.
Чтоб тебя ласкали обе,
Ты им нервы щекочи.
Прочитай им «Бобэ-обэ»
и «Засмейтесь, смехачи».
Пусть, подлюги, удивятся
И, уняв любовный зуд,
Перестанут раздеваться,
Посмеются и уйдут.
И тогда вдвоем с Региной
Где-то на исходе дня
Тешьтесь ласкою невинной
И читайте из меня.

Регина, Регина Соломоновна, или, как ее всегда именовал Самойлов, «Регина Сулеймановна» (она полуеврейка-полутатарка) – моя третья (но не последняя) жена. Мы прожили с ней семнадцать лет и часто общались с Самойловыми и в Москве, и в Пярну. Самойлов называл ее в письмах «строгая, но справедливая». Иногда, правда, понимал, что слишком строгая и далеко не всегда справедливая в непримиримой борьбе с моим влечением к бутылке. И, понимая, наставлял ее шутливо:

Если старая плотина
Ощущает перегруз,
Значит, следует, Регина,
Открывать порою шлюз.
Ежели кинокартина
Не выходит на экран,
Значит, следует, Регина,
Открывать порою кран.
Наши нервы не резина,
А мозги не парафин,
Значит, следует, Регина,
Оттыкать порой графин.
И, конечно же, мужчина —
Не скотина, не шакал.
Значит, следует, Регина,
Наливать порой в бокал.
Наша вечная рутина
Портит связи меж людьми.
И поэтому, Регина,
Если надо, то пойми!
По решению Совмина
За вином очередя.
И поэтому, Регина,
Вся надежда на тебя.
Понимаю: водки, вина
Растлевают молодежь…
Ну, а все же ты, Регина,
Нам по рюмочке нальешь.
Мы садимся мирно, чинно,
Затеваем разговор.
И при этом ты, Регина,
Нам бросаешь теплый взор.
И пышнее георгина
Расцветаешь ты порой,
Предлагая нам, Регина:
Наливайте по второй…
Тут уж даже и дубина
Должен громко зарыдать:
«Так и следует, Регина!
Ведь какая благодать!»
А на блюде осетрина,
А в душе – едрена мать…
И начнем тебя, Регина,
После третьей обнимать!

«Неужели такая картина не проймет твою жену?» – вопрошал Самойлов уже в прозаической части своего письма. И, как бы понимая, что «строгую и справедливую» уже ничто не может «пронять» (пройдет всего три месяца после этого письма, и она навсегда уедет в Штаты – по целому ряду причин, лишь одной из которых была злополучная «оттычка»), добавлял: «Тогда придется мне написать ей философский трактат “О пользе оттычки”».

И тут же, поставив жирную точку, сразу о другом: «Инсценировку “Живаго” закончил. Надеюсь вскоре дать тебе ее почитать. Или, может, подъедешь на читку? Мне важны будут твои замечания. 18 января у меня будет вечер в Москве, в Пушкинском музее. Давно там не читал. Если будет время и охота, приходи. Прочитал бы “Беатричку” для разгона! Я ее читать не умею… Твой Д.».

«Беатриче»… С этой поэмой у меня связано воспоминание о самом удивительном времени, проведенном в Пярну, – летних месяцах 1985 года. Я и до этого не раз бывал там с Региной, но это лето было самым насыщенным и по плотности, и по задушевности наших застольных и незастольных – даже не знаю, как их назвать: разговоров? чтений? откровений? – с Самойловым. (Он обычно именовал все это «культурабендом».) Виктор Перелыгин, пярнуский друг Д.С. учитель в русской школе, замечательный фотограф и просто нежнейший человек, многое из того, что произошло в то лето, запечатлел на фотопленке.