Третий звонок

Булат тогда сказал мне: «Значит, ты еще не достиг истины». Эта фраза запала. И когда в последние годы жизни поэта я встречался с ним на московской или израильской земле, видя его взгляд, все более обращенный внутрь себя, отрешенный, как мне казалось, от внешнего мира и даже от прямых собеседников, сидящих за столом, я втайне думал: «Это уже взгляд уходящего человека, достигшего некой истины…»

И нельзя было сказать по этому взгляду, что истина была лучезарно прекрасной. Это была истина, итог много познавшего и испытавшего мудрого человека. Человека, уставшего жить. Человека, исполнившего свой долг перед Богом и людьми. Может быть, всему, о чем я пишу, есть и более простое объяснение. Булат неизбежно старел, много болел. Слава, радость творчества и все, этому сопутствующее, ему уже были известны, и новые успехи мало что прибавляли к уже пережитому. Стихи, проза продолжали писаться, и писаться хорошо, полновесно, однако…

Булат, насколько мне известно, не был религиозен, во всяком случае, я никогда не слышал, чтобы он бывал в церкви. Жена Оля окрестила его, что называется, почти на смертном одре в Париже. Об этом рассказывали по-разному, некоторые даже с осуждением…

На мой взгляд, ничего дурного в этом нет. Когда уже в Москве в храме Космы и Дамиана отпевали новопреставленного Булата-Иоанна, мне показалось это вполне уместным. Поэт, настоящий поэт – всегда Божьей милостью. Язык, которым он пользуется, – Дар, и как замечено Бродским, Даритель всегда выше дара. И то, что Булат при крещении стал Иоанном – тоже по-своему символично. Именно Евангелие от Иоанна начинается сакраментальным «В начале было Слово…» И еще: «Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн. Он пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете… Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете». Вот и неверующий Булат Окуджава был послан в мир, чтобы, как Иоанн, просодиями свидетельствовать о Боге, так как любая Большая поэзия есть такого рода свидетельство. Всегда казалось, что стихотворение, песня, мелодия льются из него сами по себе, без видимых усилий. «Моцарт на старенькой скрипке играет. Моцарт играет, а скрипка поет…»

Лично для меня важно, что до Галича, до Высоцкого был Окуджава. Я любил стихи и песенки на стихи Гены Шпаликова, писавшиеся примерно в те же годы, кто-то (и многие) обожали и распевали Юру Визбора, других бардов. Затем взорвался Саша Галич. И уже начал свой большой, страстный, сумасшедший путь Володя Высоцкий. Вообще Россия страна талантливая: Новелла Матвеева, Городницкий, Юлий Ким, многих не называю… Но первым был Окуджава. Не упомню его неудач. Хотя вначале не все было безмятежно. Всевозможные запреты, препоны, разумеется, не миновали Булата. Хорошо известен и неоднократно описан тот концерт, кажется, в Доме кино еще в 50-е, когда какие-то то ли дураки, то ли подлецы кричали ему: «Пошлость!» Сегодня это воспринимается как скверный анекдот. Но, разумеется, бесхитростные песенки Окуджавы, едва появившись, вызвали раздражение у чиновников, не могли не вызвать. Своим тонким нюхом они сразу определили всю их опасность для системы. Это был эффект джинна, вырвавшегося из бутылки.

Помог научно-технический прогресс. Как раз в это время в стране стали появляться первые бытовые магнитофоны литовского производства, и вся тщательно продуманная система цензуры стала трещать по швам, Окуджава мог напеть свои песни где-нибудь в кругу друзей, на чьей-нибудь кухне, а уже завтра записи его песен расходились по всей Москве. Их записывали и перезаписывали, обменивались тысячи людей, отправляли в другие города. А власть была ни при чем. Уже одно это вызывало дикую ярость. Кроме того, песни Булата Окуджавы молодежь сразу признала своими. Возникло как бы параллельное творчество, не освященное ни ЦК партии, ни комсомолом, ни Союзом композиторов или писателей. От них уже ничего не зависело. Нет, зависело, конечно. И там, где зависело, они делали все, чтобы не допустить их распространения. Но было поздно, поезд ушел.

Помню, я снимался у режиссера Льва Саакова в картине по хорошей по тем временам военной повести Юрия Бондарева «Последние залпы». Было это в самом начале 60-х. Мы, молодежь, уже вовсю распевали песни Булата. Я предложил Саакову вставить в военную картину его песню «Вы слышите, грохочут сапоги, и птицы ошалелые летят, и женщины глядят из-под руки, в затылки наши круглые глядят». Это было очень к месту в фильме о молодых ребятах, гибнущих в последних боях, уже после капитуляции Германии. Не прошло. Ни Сааков, ни молодой тогда и мало кому известный писатель-фронтовик Юра Бондарев даже не рыпнулись, чтобы осуществить мое предложение. И картина получилась соответственная, серая, никакая, а могла бы, могла бы… Хотя, полагаю, даже песня Булата ее бы не спасла. Привел этот пример как примету того времени.