Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок

«Святой отец» яростно бросался вперед, а Насиональ изо всей силы вонзал ему в загривок бандерильи и громко восклицал, как бы торжествуя победу:

— За всех попов!

В конце концов Гальярдо сам начинал смеяться над выходками Насионаля.

— Не делай из меня посмешище, — говорил он. — Скоро наша квадрилья прославится как сборище еретиков. Сам понимаешь, это не всем понравится. Тореро должен заниматься только боем быков.

Однако он очень любил своего бандерильеро и всегда помнил о его преданности, часто доходившей до самопожертвования. Насионаля нимало не трогало, если публика освистывала его. При встрече с опасным быком он кое-как всаживал бандерильи, лишь бы поскорее кончить дело. Слава ему была не нужна, он работал ради заработка. Но когда Гальярдо со шпагой в руке направлялся к «трудному» быку, бандерильеро всегда держался рядом, чтобы вовремя прийти на помощь другу и тяжелым плащом или могучей рукой укротить свирепое животное. Дважды случалось матадору упасть на арене перед самыми рогами, и всякий раз Насиональ бросался на быка, позабыв о детях, о жене, о харчевне, обо всем на свете, готовый умереть, но спасти маэстро.

В доме Гальярдо его всегда принимали как члена семьи. Сеньора Ангустиас любила его, чувствуя в нем родственную, простую душу.

— Садись рядом со мной, Себастьян. Ты правда ничего не хочешь?.. Расскажи, как идут дела в таверне? Тереса и детишки здоровы?

Насиональ перечислял все, что было продано за последние дни; столько-то стаканов в розлив, столько-то местного вина доставлено покупателям на дом. Старушка внимательно слушала; уж она-то натерпелась нужды и знала цену деньгам, заработанным по сентимо^{186}.

Себастьян рассказывал о своих планах. Если бы открыть в харчевне торговлю табаком, дело пошло бы на славу. Матадор мог бы добиться для него разрешения, пользуясь своими связями, но по некоторым соображениям Насиональ не может согласиться на это.

— Видите ли, сенья Ангустиас, табачная монополия — это дело государственное, а у меня есть свои взгляды; я федералист, состою в партии и даже член комитета. Что скажут мои товарищи?

Старушка возмущалась его щепетильностью. Единственная его обязанность — зарабатывать для семьи как можно больше. Бедная Тереса! Да еще столько ребятишек!..

— Не будь дураком, Себастьян! Выбрось ты всю эту дребедень из головы. И не спорь со мной. Не говори глупости, как всегда. Вот послушай, завтра я пойду к обедне в церковь Мака-рены…

Но Гальярдо и дона Хосе, куривших на другом конце стола за рюмкой коньяка, забавляли рассуждения Насионаля, и, чтобы подразнить его, они начинали ругать дона Хоселито: обманщик, он только и делает, что сбивает с толку таких простаков, как Насиональ.

Бандерильеро кротко сносил насмешки матадора и его доверенного. Сомневаться в доне Хоселито!.. Такая нелепость не могла даже задеть его. Все равно как если бы кто-нибудь сказал, что другой его кумир, Гальярдо, не умеет убивать быков.

Но когда к насмешникам присоединялся шорник, внушавший Насионалю непобедимое отвращение, он выходил из себя. Как смеет спорить с ним этот человечек, сидящий на шее у его маэстро?.. И, потеряв всякую выдержку, не обращая внимания на мать матадора, на его жену и на Энкарнасьон, которая, подражая мужу, поджимала губы и презрительно смотрела на бандерильеро, он очертя голову бросался в спор и начинал излагать свои взгляды с таким же пылом, как во время дискуссий в комитете. За неимением лучших аргументов, он обрушивался на верования этих шутников.

— Библия?.. Чепуха! Сотворение мира в шесть дней? Чепуха! Сказки про Адама и Еву?.. Тоже чепуха! Все враки и суеверие.

И слово «чепуха», которое он применял ко всему, что считал лживым или глупым (чтобы не употреблять другое, менее пристойное слово), приобретало в его устах оттенок крайнего презрения.

«Сказки про Адама и Еву» служили ему поводом для неиссякаемых сарказмов. Он немало поразмыслил над этим во время долгих ночных часов, переезжая с квадрильей из города в город, и пришел к несокрушимому выводу, целиком являвшемуся плодом его рассуждений. Каким образом, интересно знать, могли все люди произойти от одной-единственной пары?

— Я вот, например, зовусь Себастьян Венегас, так? А ты, Хуанильо, зовешься Гальярдо; и у вас, дон Хосе, есть своя фамилия, и у каждого есть своя, а одинаковые фамилии только у родственников. А если бы все мы были потомки Адама, и фамилия Адама была бы, скажем, Перес, то и всех нас называли бы Перес. Ясно?.. Ну, а раз у каждого из нас своя фамилия, значит, было много Адамов, и все, что рассказывают попы, все это… чепуха! Суеверие и отсталость! Нам не хватает образования, вот нас и обманывают… Сдается, я все хорошо объяснил.

Гальярдо хохотал во все горло и приветствовал бандерильеро, подражая реву быка. Дон Хосе поздравлял Насионаля, с андалузской торжественностью пожимая ему руку.

— Дай руку! Сегодня ты великолепен. Настоящий Кастелар^{187}!

Сеньора Ангустиас, как набожная старушка, чувствующая приближение смерти, возмущалась тем, что такие речи произносятся в ее доме: