Треугольная жизнь

– Это не я… Екатерина Петровна сама меня нашла. И вы, оказывается, спите не в разных комнатах!

– Какая разница, в каких комнатах мы спим! Вета…

– Огромная разница!

Маленькая Катя вдруг отобрала у маленькой Веты мобильный телефон, и в трубке послышался большой Катин голос:

– Алло, дорогой, ты собрался в поход?

– Откуда ты узнала?

– Ты меня недооцениваешь. Я давно все знаю…

– Давно? А почему…

– А потому!

– Что ты хочешь?

– Я? Ничего. Это ты все время чего-то хочешь. А я просто хочу посмотреть тебе в глаза. На дорожку. Хочу услышать от тебя: «До свиданья, Катя! Спасибо тебе за все хорошее!» И больше ничего. Я прожила с тобой двадцать лет. Имею право…

– Катя, звонил Костя…

– Давай не по телефону. Это смешно. Сейчас мы поднимемся и все спокойно обсудим. Спокойно! Вета очень славная девочка. Тебе с ней будет хорошо. На Кипре. И если ты захочешь, я тебя отпущу. Если захочешь… Ставь чайник. Ты купил чего-нибудь вкусненкого?

– Торт.

– Какой?

– «Триумф».

– Свежий?

– Свежайший…

– Тогда мы идем!

В телефоне запищали короткие гудки. Маленькая Катя обняла маленькую Вету за плечи, и они направились к дверям. За ними следом побарбосил «газельщик». Все трое скрылись под козырьком подъезда. Но водитель сразу вернулся, в ярости пнул ногой колесо «Газели», влез в кабину, взревел мотором и уехал. Анатолич продолжал смотреть на соседа. Эскейпер развел руками, объясняя другу трагизм текущего момента, и побрел в комнату.

От сквозняка узкая тюлевая занавеска втянулась внутрь и напоминала странную белую кружевную лестницу, уводящую куда-то вверх. Эскейпер огляделся и застыл взглядом на бочонке, где метался, как безумный, «сомец», то ударяясь о прозрачное дно, то почти выпрыгивая из воды. В его черных, обведенных перламутром глазах были отчаяние и тоска.

«Свежайший! – улыбнулся Башмаков, щелкнув ногтем по стеклу. – Свежайший!» – повторил он с ненавистью. И вдруг, схватив бочонок, метнул его в стену. Вода и осколки брызнули во все стороны. На обоях, влажно темнея, проступили контуры неведомого материка. Гневный стыд, сгустившись в омерзительное слово – «свежайший», ел сердце. Эскейпер увидел возле кресла трепещущее каллихтовое тельце и с хрустом растер его ногой по паркету. Запахло рыбьим жиром.

Оглушительно затилибомкал звонок. Башмаков замер, тупо соображая, как нужно вести себя с Катей и Ветой. Улыбнуться и пошутить… Послышалась металлическая возня ключей. Улыбнуться и поцеловать в щеку сначала Катю, а потом Вету. По старшинству…

– Да идите вы все – в орхидею!

Эскейпер бегом, поднырнув под занавеску, метнулся на балкон, вскочил на перила и хотел спрыгнуть к соседям, но подошва, испачканная рыбьей мокрядью, соскользнула. Путаясь в веревках, он сорвался и повис, успев в последний момент ухватиться за край ящика с землей. Скрежетнули гвозди, а доски, скрепленные железной скобой, прогнулись, но выдержали. Он глянул вниз: на далеком асфальтовом дне безучастный Анатолич по-страусиному уткнулся в мотор «Форда».

«Помогите!» – хотел крикнуть Башмаков. Но из горла, сжатого вздыбленной грудью, выбрался лишь невнятный хрип. Он попробовал подтянуться и не смог – изнывающие от тяжести пальцы потеряли сразу половину своей цепкости.

– Тапочкин, мы пришли! – донесся из квартиры Катин голос.

«Вдвоем они меня вытащат!» – подумал Башмаков и зарыдал.

Но зарыдал внутренне, боясь пошевелить даже лицом, потому что от малейшего движения гвозди вытаскивались из пробоин, доски кряхтели, а пальцы изнемогали. Он плакал, но глаза были совершенно сухие – слезы, тоже внутренние, соленой горечью переполняли рот.

И тут Олег Трудович услышал:

– Не плачь, шкет!

Голос был мужской, тяжелый и пространный, как колокольный звон. Эскейпер ощутил порыв густого табачно-одеколонного ветра, с трудом поворотил голову и обмер: перед ним возвышался инвалид Витенька, выросший до невероятных размеров. Его тележка величиной с платформу для перевозки экскаваторов занимала весь проезд, от тротуара до тротуара. На груди висела медаль «За отвагу» размером с башенный циферблат. Бурое морщинистое лицо, почти достигавшее балкона, напоминало растрескавшуюся землю, поросшую какими-то пустынными злаками, а перхоть в волосах белела, славно газетные страницы, брошенные в лесную чащу. Глаза же у Витеньки были не голубые, как прежде, а зияли чернотой потухших кратеров.

– Не плачь! Видишь, я без ног, а не плачу!

– Я боюсь!

– Не бойся. Я тебя схороню!

– Но я не хочу прятаться. Я эскейпер…

– Да какой ты, к едреням, эскейпер! Тележку-то мою зачем разломал? Ну ладно, я тебя простил. Прыгай! – Витенька подставил бугристую ладонь с мозолями, похожими на вросшие в почву сердоликовые валуны.

– А куда ты меня спрячешь?

– А вот куда…

Витенька быстро сжал пальцы, словно поймал пролетавшего мимо невидимого ангела, и поднес кулак к уху. На тыльной стороне ладони Башмаков увидел огромную синюю наколку «ТРУД».

– Прыгай, не бойся! Все равно ты никуда не убежишь, а я спрячу. Тебе у меня здесь хорошо будет, как у мамки. Никто не найдет…

– Честное-пречестное?

– Честное-пречестное!

Через распахнутую балконную дверь были слышны взволнованные женские голоса: