Тревога

— Вот тут вся и есть закавыка. Понимаешь, недавно пришла ко мне Лексевна: «Еремеич, — говорит, — добрый человек, помоги горю моему неутешному. — А в руках у нее корзинка, накрытая куском черного материала. — Вот посмотри может, тут частица моего сыночка». Приподняла покрывало, и я увидел снаряд, похожий на патрон от винтовки, только побольше. Отвинтил я пулю и понял, что в гильзе насыпана земля с места, где погиб Володька. Всхлипнула Лексевна, затараторила, запричитала. «Остругай, говорит, Еремеич, гроб, сына буду хоронить по всем правилам, как в народе повелось. На могиле цветочки посажу. Буду приходить помянуть своего сыночка. Те мои сыны захоронены далеко отсюда. Пусть прах хоть одного из них будет захоронен тут. Все узнают тогда, что никакой он не без вести пропавший…»

— Не суди себя, Еремеич, — сказал задумчиво Петр. — Ты ни в чем не виноват. Проклятая война виновата… А насчет могилы… Памяти погибших… Думаю, Алексеевна права. Сделаем! И не только Владимиру, а и всем ее сынам памятник поставим. Будет куда цветы возлагать…

УЧАСТКОВЫЙ ИНСПЕКТОР

Солнечным погожим утром Елена Алексеевна проворно хлопотала у печи. Ей помогала прихворнувшая Авдотья. Моложе она годами сестры своей, а здоровьем вышла слабее.

— А все потому, Авдотья, — вынимая противень с поджаристым и пахучим, причудливых форм печеньем, — что век без детей прожила. Без них оно спокойней, конечно, но дети от природы матерям своим силу дают. Много с ними забот и хлопот — верно, но ведь для них и живешь, о каждом думаешь, как в люди его вывести, и тут уж не до себя, не до своих болячек, были бы они и здоровьем крепкие, и счастьем не обижены. В том наше материнское счастье.

Обжигая руки, она выложила печенюшки в большую вазу, накрыла ее полотняной салфеткой и поставила посреди стола в большой комнате. Вытерла руки фартуком, взяла ухват и ловко подхватила чугун с топленым молоком. Чугун отнесла в сени и поставила в эмалированный таз с холодной водой. «Пусть остынет, с печеньем прохладное топленое молоко для Ванюшки — объедение». И Елена Алексеевна вновь подошла к печи.

Ванюшка любил свежевыпеченный хлеб, заквашенный в деже. Стоит она в красном углу на лавке, накрытая с самотканым полотенцем с вышитыми на нем петухами.

Раз в неделю Елена Алексеевна ставила ее на табурет возле печи, мыла руки и, замесив тесто, сноровисто укладывала на лопату круглые караваи.

Не стало нужды выпекать хлеб дома. Но дежа — это старая кадка, в которой месят тесто на хлеб, — осталась на прежнем месте, под рушником с красными петухами. Дубовые ее клепки как будто насквозь пропитаны тестом. Терпкий, кислый аромат его, наверное, никогда не выветривается.

— Зачем здесь эта кадка? Только место занимает, — сказала как-то Авдотья.

— А где же ей быть? Это же… как память, — растерялась старшая сестра.

Дежу изладил Еремеич, а его научил какой-то старик, во время войны эвакуированный из Белоруссии. Солнечным июльским утром Еремеич принес ее в дом Яровых. Искренне пожелал: «Пусть вкусным и сытным будет хлеб. И чтоб соль к нему была. А где хлеб-соль, там и гости желанные, а значит, и радость, и веселье, и счастье в доме».

Елена Алексеевна запарила новенькую дежу кипятком и вынесла на солнце просушить. Вечером учинила хлеб. Мягкий получился, душистый. С тех пор замешанный в деже хлеб стал семейным лакомством и в то же время напоминанием о давно минувших горьких днях войны.

Авдотье безразлично, какой хлеб на столе и в какой посудине он заквашен. Много ли ей надо? Но когда ожидался приезд Ванюшки, она откладывала прочь вязанье — любимое занятие свое, — тщательно мыла руки, заваривала кипяток, ошпаривала дежу, заквашивала тесто, помогала испечь хлеб для своего единственного уцелевшего в горниле войны племянника.

Бездетной пришла Авдотья в глубокую старость. Жила у тех, кто приютит. Молодой горя было мало, а с годами, когда супружество одно за другим рушилось, с болью в сердце задумывалась о неминуемом приближении одинокой старости. Помотавшись по белу свету, прибилась к очагу своей сестры. Елена Алексеевна, ушедшая от Петра в свой дом, была рада приезду Авдотьи.

Когда в доме появлялся Иван, вместе с ним приходили радость, веселая суета. Он нежно обнимал и целовал свою маму, легко подхватывал ее на руки и, как ребенка, усаживал на диван.

Авдотья незаметно уходила на кухню, присматривала за чаем, готовила на стол, считая себя лишней в компании матери с сыном.

Ванюшка замечал эти исчезновения тети Авдотьи и волновался. Елене Алексеевне от радости не до сестры, но Ванюшка (так звала племянника Авдотья) огорчался, угадывая волнение своей тетки. Иногда она выходила из дому, сидела в одиночестве на скамеечке возле сеней. Ванюшка, спохватившись, кликал тетю Авдотью, выскакивал искать ее, и та, обласканная непривычным для нее вниманием, довольная и растроганная, занимала место за столом.

Подарки Иван обеим старушкам покупал одинаковые. Елена Алексеевна принимала их с благодарностью. Авдотья всячески отбивалась, считая излишними и незаслуженными эти дароприношения.