Тревожная весна 45-го

— Мантье[43] заявил, будто заключить сделку на могиле старого еврея — хорошая примета. Я спорить не стал. Какая нам разница…

Корешам из банды действительно не было дела до примет и суеверий. На столе лежала очень приличная сумма. А если учесть, что барыга должен был заплатить еще четыре раза по столько же… В общем, в ближайшие год-полтора банда могла позабыть о рисковых налетах и преспокойно жить на широкую ногу.

— Не скаредничал? — любопытствовал Матвей.

— Пару раз пытался сбить цену, но я стоял на своем. Мы и так прилично отступили.

— Верняк…

— Как самочувствие, Сашок? — спросил Казимир малого.

Тот вместе со всеми крутился в комнате. На голове белела свежая повязка, но судя по улыбке и румянцу на щеках, дело шло к поправке.

— Баш[44] малеха гудит; в ногах слабость — долго шариться не могу. А в остальном — порядок, — бодро отрапортовал он.

— Тогда поможешь Гордею.

— А чего надо?

— Гуляем сегодня, — благодушно распорядился главарь.

Решение еще больше распалило народ: комната наполнилась радостным галдежом.

Казимир собрал пачки, завернул их в газету и передал сверток Матвею — надежному хранителю общака.

— Пойду прилягу. Голова что-то побаливает, — сказал он. — Буди, когда к столу позовут.

Обвязывая сверток бечевкой, Матвей кивнул:

— Отдыхай. Разбудим.

* * *

Закрыв за собой дверь в дальней комнате, Казимир сбросил верхнюю одежду и завалился на кровать. Он любил это помещение в закутке на первом этаже большого деревянного дома.

Единственное низкое оконце выходило на задний двор участка, густо засаженный плодовыми деревцами. Благодаря удаленности от залы и сеней в комнатушке всегда было тихо. Из обстановки в ней была удобная кровать, узкий платяной шкаф и маленький столик под окном.

Сон не шел, а насчет головной боли он приврал — просто хотелось побыть наедине со своими мыслями.

Последние три дня были чересчур насыщенными. Требовалось обмозговать детали. Тем более что Казимиру приходилось изворачиваться и хитрить не только с ушлыми операми из МУРа, но и со своими кровными дружками.

Что ни говори, а пребывание в банде и многолетнее хождение по лезвию бритвы не стало его призванием. Роскошно жить и рисковать он любил, пулям не кланялся, за спинами товарищей не прятался. Одним словом, был примерным главарем настоящей банды. Но когда получил от сына первую весточку с фронта, впервые стал задумываться и задавать себе странные вопросы. Не пора ли завязать с уркаганской жизнью? Не хватит ли сеять вокруг себя зло?

В какой-то момент он понял, что может потерять на войне сына. Может остаться совсем один. Тогда он по-настоящему испугался. Ему пришлось бы до конца жизни делить радости и невзгоды с горсткой воров, убийц и прочего отребья. Этого он никак не хотел.

Напротив, ему вдруг захотелось спокойствия, семейного тепла и возможности просчитать свою жизнь хотя бы на месяц вперед.

В банде ничего этого Квилецкий не имел.

* * *

Сложно сказать, сколько он проспал. Вначале лежал на спине, закинув руки за голову. Смотрел в серый потолок, вспоминал, размышлял, планировал и… не заметил, как отключился.

Проснулся от шума и встревоженного голоса.

— Беда, Казимир! — ввалился в комнату Матвей. — Беда! Вставай!

— Что случилось?

— Ершей захомутали.

Квилецкий натурально подпрыгнул, словно старый уркаган харкнул в него ядом.

— Как захомутали? Когда?

— Илюха только что прибыл. Говорит: самолично видел, как Ерша на Петровку привезли.

Главарь быстро натянул брюки, застегнул ремень, накинул рубаху и босиком выскочил в коридор.

Илюха сидел на краю длинной лавки и распутывал затянутый на шнурках узел. Темные волосы на голове были влажными, грудь ходила ходуном.

— Ты давно вернулся? Когда Ершей видел? — стал его пытать Казимир.

— Только что с Петровки… пешком… — отвечал Илюха. — Я напротив «воздух нюхал», ждал Старцева и того… второго мясника. А тут подкатывают две черные машины. Двери главного входа отворяются, и легавые выводят на улицу Ершей — сначала младшего, за ним старшего. У обоих на руках манелы[45], морды опущены.

Стол был почти накрыт. Главарь опустился на стул, взял откупоренную бутылку водки, приложился к горлышку. Шумно выдохнул:

— Куда их повезли?

— Не знаю, — пожал плечами татарчонок. — Машины по Петровке поехали в сторону центра.

— Видать, ночью повязали, — кашлянул Матвей. — До обеда допрашивали на пчельнике[46], а опосля на Лубянку отправили в «чрезвычайку».

— Смотри, как легаши за нас взялись! — проворчал кто-то из корешей.

Другой поддержал:

— И ведь не блины пекли[47], а ксивы рисовали.

— Кто ж теперь белое-черное[48] соорудит?

— А завод?[49] — волновался дед Гордей. — Завод-то накрыли али как?

— Этого не скажу, — качал вихрами Илюха. — Не знаю…

Квилецкий молчал. Со стороны казалось, будто хлебнув на пустой желудок водки, он быстро захмелел и отключился. Однако это было не так.

Брякнувшая о столешницу бутылка заставила всех замолчать. В установившейся тишине главарь произнес спокойным и совершенно трезвым голосом: