Тревожное небо

Но радость моя оказалась недолговечной. Только раза два успел я щегольнуть в новом костюме, как костюм мой украли. Кто это сделал, мы не знали. Для вора это было нетрудно. Ни одна комната не запиралась, даже входная дверь в коридор была круглые сутки открыта.

Весной, когда наш курс должен был ехать на практику, в жизни моей произошел крутой поворот: вместе с однокурсником Юрием Мате мы подали заявление в Военно-теоретическую школу Военно-Воздушных Сил. Рекомендации для поступления дал нам Василеостровский райком комсомола.

К учебе в техникуме я относился серьезно, но быть педагогом не собирался. Мечта стать летчиком не оставляла меня ни на один день. И вот эта большая моя мечта близка к осуществлению.

Мы с Юрой были вызваны к директору техникума, и он долго говорил нам о долге, о благородном деле просвещения народа, о том, что учимся мы хорошо… Но мы настояли на своем.

Перед тем, как стало известно о результатах экзаменов и решении мандатной комиссии, мы сходили на Исаакий для того, чтобы самим определить свое самочувствие на высоте 113 метров. Выяснилось, что высота вещь серьезная. Добираясь по крутым лестницам на самую верхнюю площадку, я инстинктивно прижимался спиной к стене. Подходить к ограждению площадки было просто страшно. В наши сердца впервые вкрался червячок сомнения: а вдруг ничего не выйдет и летчиками нам быть не суждено!

Еще более крупным испытанием была поездка в Кронштадт. Наша рота осматривала линкор «Парижская Коммуна», нам показали подводные лодки, в том числе только что поднятую со дна моря английскую субмарину-55, потопленную в 1918 году красными моряками эскадренного миноносца «Азард».

Рота остановилась около высоченной трубы. Старшина предложил: «Кто желает залезть на трубу — два шага вперед». Не думая о последствиях этих опрометчивых шагов, я их сделал… оглянулся и оказался один впереди строя…

— Лезьте! — напутствовал меня старшина. Поначалу все шло нормально. Цепляясь руками и ногами за скобы, вбитые в наружную стену трубы, я быстро взобрался наверх. Перелез через перила на маленькую площадку, на самом верху трубы. И тут, — о ужас! — тут я заметил, что труба качается! Качается вместе со мной! Под сердце подкатил холодный комок. Я закрыл глаза.

— Курсант Пусэп, слезайте, — кричал снизу старшина. Я — ни с места.

— Слезайте же! Пора ехать обратно…

Я же стою как пригвожденный и не могу даже глаз открыть.

— Сынок, э-эй, сынок, — услышал я вдруг снизу незнакомый голос. Открыв глаза, увидел внизу рядом со старшиной деда, одетого в замызганную телогрейку и такую же шапку-ушанку.

— Ты спускайся во внутрь, она ведь холодная, — приложив ладони ко рту, кричал дед.

Поднявшись по скобам до самой макушки, я заглянул в внутрь трубы. В самом деле — там тоже скобы. Внизу зиял чернота. Глубина не ощущалась. Я начал спускаться.

Когда я, наконец, вылез через отверстие для очистки золы и снова встал перед старшиной, меня встретил дружный хохот всей роты. Мое новенькое обмундирование стало от сажи значительно темнее, чем ватная телогрейка и штаны деда.

Обратно в Ленинград шли на портовом буксире. На заливе было неспокойно. Через палубу то и дело перекатывались волны. Мы теснились у теплой трубы буксира. Настроение хуже некуда: как же я смогу летать, если боюсь высоты?

Годы курсантские

Начало нашей учебы было совсем не похоже на то, что и я, и многие другие ожидали… Мы ждали, что как только станем курсантами авиационной школы, нас на следующий же день повезут на аэродром. А там — начнутся полеты, полеты, полеты…

Первый «сюрприз» появился в лице парикмахера, в руках которого блестела машинка для стрижки под «ноль-ноль». Процедура эта была проведена еще в нашем штатском состоянии, перед тем, как мы на долгие годы расстались с толстовками, пиджаками, косоворотками, галстуками и прочими атрибутами одеяния штатского человека. Затем — баня, переодевание в защитную гимнастерку, такие же брюки и простые яловые сапоги. Уже на следующее утро после физзарядки и сытного завтрака мы поняли, что путь к штурвалу самолета лежит через ноги. «Раз, два — левой! Раз, два — левой! Шире шаг! Выше голову! Раз, два…» и так час за часом, день за днем.

Через недельку помкомвзвода счел, что наши ноги уже кое-что соображают, пора приниматься за руки. И вот тут-то у меня вновь появилась заковырка. Ноги вышагивали нормально, а вот руки… руки делали почему-то все наоборот. Я взмок от напряжения и страха перед тем, что на этом вся моя карьера летчика закончится. Вспотел и помкомвзвода. Битый час шагал я перед ним, а толку не было. Наконец, помкомвзвода не выдержал. Обругал меня, назвав почему-то киселем…

Кто со мной только ни бился: командир отделения, помкомвзвода, старшина роты. Наконец «слава» обо мне дошла до самого командира роты. А так как обучение одиночного бойца в реестре его служебных обязанностей не значилось, то он приказал курсовому командиру — тучноватому добродушному украинцу «лично проследить и принять необходимые меры».