Тревожное счастье

— Насчет «вовсе» не будем, Сергей Николаевич! Полицай пришел бы не в такое время и не оттуда. Безусловно, наш хлопец, партизан… Верно, из переброшенных с Большой земли. Ладно, Володя! Поищем. Сегодня же пошлю разведчиков к соседям. Эти орлы и под землей найдут! — Он выглянул из землянки, крикнул: — Дежурный! Дажору ко мне.

Командир разведки явился так быстро, словно ждал вызова где-то в двух шагах. Вбежал, козырнул и тут же снял свою старую кепку. Одет он был по-штатски: серенький пиджачок с рукавами, протертыми на локтях, залатанные на коленях штаны, мокрые от росы ботинки.

— Что же ты не доложил, где твои петухи отсыпались сегодня? Каких девчат обнимали — руднянских или дятловицких?

— Товарищ командир, — притворно обиделся разведчик. — Не очень-то пообнимаешь — везде гарнизоны.

— Что в Островках?

— Около сорока полицаев, семнадцать немцев. Два пулемета, одна танкетка.

— Танкетка! Ишь гады! Что ж, пускай будет танкетка! — И Пилипенко объяснил Лялькевичу: — Решили ударить по этому гарнизону под спаса… Чтоб они чувствовали, что не очень-то мы их испугались. Что еще?

— Вчера днем кто-то шлепнул старосту Карповича.

— Туда ему и дорога, гаду! Но кто это нас опередил? Не по-соседски работают! Он нам подсуден.

— Ночью сгорела школа в местечке. Там был бой… Стреляли… Сашка Кудлач наблюдал из-за реки. Только что примчался оттуда. Школу жалеет. Он там учился.

Лялькевич, молча слушавший рапорт командира разведки и шутливые реплики Деда, вдруг встрепенулся:

— Слушай, Макар! Знаешь, что я подумал? Это его работа.

— Чья?

— Шапетовича. Староста и школа. Мстил по пути.

— Ты полагаешь?

— Мне так кажется. Чувствуется рука, которая саданула меня в переносицу. Вот так — с налету! Недолго думая…

— Староста — возможно. А школа не под силу одному, — усомнился комиссар. — Вы же слышите — был бой. Не вел же его один человек.

Пилипенко задумался, разглаживая бороду, потом решительно сказал:

— Все равно. Поищем и за рекой!

IV

«Не пожелай сразу многого» — это почти евангельское изречение утешало недолго, только поначалу. А уже вечером, когда Владимир Иванович ушел в отряд, Саша почувствовала, что нет ей покоя. Недостаточно ей того, что Петя «жив, здоров, духом крепок и сердцем чист», как сказал ей Алексей Софронович. Если б эта радостная весть пришла издалека — другое дело. А когда он сам был здесь, у них во дворе, рядом, и ушел, неведомо что думая о ней, — разве можно спокойно ждать?

«Глупый! Боже мой, какой глупый! — шептала она ночью, сжимая кулаки от злости. — Я не знаю, что сделаю с тобой за эту глупость. Как ты мог подумать! Сумасшедший! Дурак ревнивый!»

Но через минуту злость уступала место нежности, и Саша звала его:

«Петя! Родной мой. Вернись! Погляди на дочку!»

Она замирала, прислушиваясь к каждому шороху во дворе. Ждала, верила, что ночью он придет. Он ведь знал, что рядом полицаи, и не мог прийти днем.

В полудремоте, в горячечных видениях она прижимала его голову к груди, целовала глаза, губы, повторяла самые ласковые слова. И становилось еще больнее, когда, очнувшись, убеждалась, что его нет. За ночь Саша осунулась и ходила как тень, как призрак. Поля и Данила не спускали с нее глаз, ухаживали как за тяжелобольной. На следующую ночь ее преследовали страшные сны, кошмары… Петя будто попал к фашистам, его били, пытали…

А Лялькевича все не было. Саша начала сомневаться, ищет ли он Петю. Вспомнилось, как весной под поветью он обнял ее и стал целовать. Она оттолкнула его. А потом, позднее, когда они раскорчевывали делянку под просо и сели полудновать, он сказал:

— Саша, я хочу, чтоб вы знали. Жизнь наша солдатская, и все может случиться. Я вас люблю… Люблю давно, еще с Заполья. Простите меня за тот порыв. Я ничего не требую… Никогда вас не обижу… Но вы должны знать…

Он говорил «вы», хотя они давно уже обращались друг к другу на «ты». Ей стало жаль себя, Петю, Лялькевича. Хотелось плакать, и она ничего не ответила. Он стал жадно пить квас из баклаги, словно у него внутри горело.

Ей не хотелось думать о Лялькевиче дурно. Но в бессонные ночи что только не приходит в голову. Даже закралась мысль, что он мог сказать Пете что-нибудь нехорошее, обидное, поэтому тот ударил его и скрылся так поспешно. Ей тут же стало стыдно за подозрение. Нет, не такой человек Владимир Иванович!

На третий день соседка Аксана сказала:

— Что ты, глупая, мучаешь сама себя? Иди к нему. Помиритесь. Мало ли я лаялась со своим? Поверь моему слову, он так же мучается.

«Иди» — слово это как бы разбудило Сашу.

— Я знаю, — сказала она Поле и Данику, когда соседка ушла, — где его искать. Он заходил к Ане. Я должна туда пойти.

Поля едва удержала сестру, чтоб та не кинулась на ночь глядя, — так Саша убедила себя, что только там можно напасть на Петин след.

На рассвете Саша ушла. Документы у нее были — часто ходила в город по заданию организации. За это время она привыкла к немцам и давно уже не испытывала такого страха, как в начале войны. Однажды в Гомеле ее задержали, отвели в комендатуру, и она отвечала на все вопросы смело, находчиво, и все обошлось благополучно.