Тревожное счастье

— Понравились вам французы? — спросил Петро с любопытством.

— Так разные ведь они… Партизаны — хлопцы свойские… Коммунисты некоторые из них.

— Если мы вас пригласим в школу — расскажете?

— О чем?

— Ну, о Франции. Как партизанили там…

Запечка растерялся:

— Нет… У меня всего шесть классов.

— У вас теперь университет. Академия. Столько пережить и увидеть!

И вот тут Громыка неожиданно и слишком уж решительно, даже сердито, прервал их разговор:

— «Кончай ночевать», как сказал казах. Давайте работать! Некогда переливать из пустого в порожнее. Сеять надо! Занимаемся черт знает чем!..

— Да, братки, пошли. Не будем мешать! — поддержал его Осадчий и первый направился к двери, но у порога бросил: — Не забывайте нас, обиженных богом.

— Не забудем, — бодро и весело заверил Бобков.

Петро молчал. Нельзя сказать, что выходка Громыки его обидела. Однако все-таки неприятно задела самолюбие. Обычно Панас слушал его так уважительно. А тут, при людях, по сути накричал, как на мальчишку. Почему? Что ему не понравилось?

V

…Явилась женщина, прекрасная, как богиня. В сказочном одеянии — длинном до пят, пурпурного бархата. И села она рядом с ним за парту, залитую чернилами. Петро испугался, что испачкает она свой наряд. Хотел было сказать об этом. Но тут же понял, что обратить ее внимание на эти парты — показать свою невоспитанность, бестактность. Это можно сказать любой женщине, только не ей… Одно прикосновение ее одежды, мягкой, как гагачий пух, жаркое дыхание — опьянили его. Закружилась голова. Он растерялся и смутился, как мальчик. Но она ласково прошептала:

«Обними меня».

И он обнял ее с душевным трепетом и страхом, — вдруг увидит Саша? Но не Саша углядела его грех. Неведомо откуда появился Атрощенко с одним огромным, как у циклопа, глазом и, указывая на них неестественно длинным пальцем, злобно захохотал:

«Ага, праведник! Теперь я тебя поймал. Меня ты за Гашу „песочил“ на партсобрании, а сам во с какой кралей целуешься! Завтра будешь на бюро райкома».

Но в этот миг Петро догадался, кто она, и с упреком сказал Атрощенко:

«Дурень, это — богиня Афродита. За богинь на бюро не вызывают».

Атрощенко так застыдился своего невежества, что сразу принял обыкновенный человеческий вид, даже показалось, что не протез у него в правой глазнице под обгорелой бровью, а живой глаз, и не такой хитрый, как тот, единственный, здоровый, не глаз насмешника и матерщинника, а добрый, чистый как у ребенка.

«Ага, хоть раз ты сел в лужу», — с радостью подумал Петро, глядя, с какой почтительностью, спиной, отступает от богини председатель сельпо. Но, оглянувшись, Петро увидел вдалеке, в сумрачном огромном зале, под мраморными колоннами, Панаса Громыку. Прежде всего подумал о колоннах — какой орден: ионический, коринфский? Попытался вспомнить, какая разница между этими орденами? В форме капители. Но капители тонут во мраке. Да и Громыка не дает сосредоточиться, подумать — смотрит скептически, насмешливо, укоризненно качает головой. Открывает рот, и голос его разносится эхом, летит со всех сторон:

«Наивен ты, как дитя. Вовсе это не Афродита. Это — Ехидна. И она тебя подведет под монастырь, помяни мое слово. Бабы, брат, они все такие — хитрые, как черти».

А богиня засмеялась смехом Марии Антоновны, их учительницы, самой языкастой. И поцеловала его в щеку, да не горячими и ароматными женскими губами, а какими-то деревянными, твердыми — даже больно стало.

Открытая страница «Мифов древней Греции» была смята и смочена слюной. Край книги оставил рубец на щеке.

Петро растер щеку, разгладил страницу, убавил огонь в лампе, стоявшей тут же на столе среди книг. Вот так, заснув над книгой (а это уже не в первый раз), он когда-нибудь опрокинет лампу и устроит пожар. Надо вешать на стену. Но тогда нечем заслонить свет, и он будет мешать Саше и Ленке. Подумал о жене, дочке — и только тогда в голове прояснилось. Петро вспомнил свой странный сон и не мог удержаться от смеха. Особенно смешно было, как Атрощенко отступал от богини. И еще — «за богинь на бюро не вызывают».

«Каждая из вас бывает богиней», — подумал он о женщинах и тут же — о Саше. Поднялся, подошел к кровати, где спала жена. Ее голая рука лежала поверх одеяла. Захотелось поцеловать и эту руку и припухлые, как у ребенка, губы. Но жаль тревожить Сашин сон: за день она столько набегалась!

На цыпочках прошел в угол, к двери. Чтоб не плескать, намочил в ведре край полотенца, обтер лицо, глаза. И — снова за стол, за книгу.

Их не так просто запомнить, всех этих богов, богинь, героев. Нет памяти на имена, названия, даты. Для историка это верный провал на экзаменах. Он не раз задумывался, стараясь понять, почему его, техника-дорожника, потянуло к истории. Ведь не одни внешние обстоятельства тому причиной, не только то, что он приехал сюда, в село, где у Саши был уже какой-то обжитой угол и ему предложили работу в школе. Нет. Это стремление возникло еще там, в армии, в Германии. Иначе почему из тысячи книг он выбрал именно эти, по большей части исторические?