Тревожное счастье

Партизаны передавали через ребят медикаменты, рыбий жир, и Лялькевич благодаря Сашиному и Полиному уходу быстро поправлялся, раны его затягивались. «Как от живой воды», — шутил он. Рыбий жир он почти не пил — отдавал Ленке: малышке понравилось лакомство, и щечки ее за какую-нибудь неделю заметно порозовели. Его отношение к Ленке вызывало у Саши непонятную тревогу и ревность. Очень уж ласков и чуток был этот посторонний человек к ее дочке. Саша избегала оставлять с ним девочку. Но это делали Поля и Даник, и комиссар отлично справлялся с нелегкими обязанностями няньки. Возвращалась Саша, хватала дочку на руки, а та плакала и тянулась обратно на кровать, где сидел или лежал Лялькевич. У Саши больно сжималось сердце. А в то же время и ее какая-то неведомая сила тянула к этому человеку.

Саша не ошиблась, когда решила, что он пришел в деревню не только затем, чтобы залечить раны. Он сразу взял в свои руки руководство их группой, и теперь вся деятельность молодых подпольщиков направлялась им. Как видно, он руководил не одной их группой. Поддерживая тесную связь с отрядом, Лялькевич делал нечто значительно большее… Недаром уже через несколько дней послал он Даника в Гомель с каким-то секретным поручением. От него Саша узнала, кто такой Старик, имя которого хлопцы держали в тайне даже от нее, члена организации.

Вечером в сочельник за окнами их хаты послышался сильный и красивый мужской голос:

Шчадрую, шчадрую —　
Каўбасу чую.　
Дайце каўбасу —　
Дамоў панясу,　
Дайце другую —　
Яшчэ пашчадрую.

Потом тот же бас крикнул на всю улицу:

— Хлопцы! Вы давайте дальше, а я забегу в эту хату. На колбасу тут надежды мало, да хочу поглядеть, что за человек пришел к Федоровой дочке. Говорят, песен много знает. Может, мы с ним споемся!

— Кузнец наш. Чудной человек. Сам коваль, и фамилия Ковалев, — объяснила Саша Лялькевичу, который молча лежал на кровати, прислушиваясь к щедровкам на улице.

Они были дома вдвоем. Саша готовила ужин. Занятая своим делом, она не видела, как улыбнулся комиссар. Да и трудно было увидеть: только половину хаты освещали красноватые, дрожащие отблески огня, горевшего на шестке, угол за печкой, где стояла кровать, тонул во мраке.

Колхозного кузнеца Алексея Софроновича Ковалева все считали чудаком. Был он когда-то дьяконом. Но году в тридцатом отказался от этой нетрудовой профессии и пошел на завод кузнецом. Свой уход он объяснял шуткой: «За голос мой и имя — „Алексей — человек божий“ — батя по совету попа послал меня учиться на „отца святого“, надеялся, что я митрополитом стану. Но спасла меня от духовного сана фамилия, она подсказала, что место мое не в церкви, а в кузне». Голос у него был сильный, красивый, и к тому же он играл на гармони и скрипке. Вся округа знала его, он был гостем чуть не на каждой свадьбе, крестинах, гулянках молодежи. Бывало, выйдет вечером из хаты, услышит, что где-то на другом конце деревни, а не то и в соседнем поселке молодежь поет, послушает и — жене: «Эх, мать, хорошо поют! Сбегаю подтяну».

Жена, с которой они жили душа в душу, никогда ему не перечила, и этот грузный мужчина в свои без малого пятьдесят лет с юношеской резвостью бежал на голоса, чтоб «сердце потешить». Кое-кто считал, что у коваля «не все дома». Сбивала Ковалева с «нормального пути» еще одна «болезнь», которая, как он сам объяснял, и привела его из города в приречную деревушку, — он был заядлый рыболов. За эту страсть да за веселый характер особенно любили кузнеца дети, они были его лучшими друзьями. Случалось, что в страду сломается жнейка или молотилка, прилетит конный в кузню, а коваля нету. В деревне знали, как его найти — по детским голосам у речки.

…Кузнец отворил дверь в хату и, вместо обычного приветствия, грянул так, что колыхнулось пламя на шестке:

— Рожде-ество-о тво-ое-е, Христе-е бо-оже на-аш!..

Саша со смехом зажала уши: она любила этого веселого человека, знала, какой он шутник.

— Дядька Алексей, дочку разбудите.

Он зажал ладонью рот.

— Прости, отроковица. Позабыл. Мир дому сему! — Снял шапку, вгляделся в полумрак. — Говорят люди, доброго мужа тебе бог послал?

— Муж как муж, — улыбнулась Саша.

— Говорят, песни знает?

— Поет при случае. Петя! — позвала она.

Заскрипела кровать, стукнул костыль, и Лялькевич вышел из-за печи. Кузнец передернул рыжими мохнатыми бровями, прежде всегда подпаленными, а теперь отросшими, и вытянулся.

— Вот он какой, твой сокол! — почтительно склонив голову, сказал Ковалев и поздоровался, четко выговаривая по-русски: — Здравствуйте. Я здешний кузнец. Зашел познакомиться.

Лялькевич с теплой усмешкой на лице протянул руку, как старому знакомому:

— Добрый вечер, Алексей Софронович.

Кузнец бросил на Сашу веселый взгляд, порывисто схватил руку комиссара, крепко сжал, накрыл широкой, как лопата, ладонью левой руки и с чувством потряс.

— Рад, дорогой Владимир Иванович, что вижу вас во здравии. Спасибо тебе, Федоровна, что выходила человека.

Саша от удивления рот раскрыла.