Тревожное счастье

Это как бы подстегнуло их: они, спотыкаясь, побежали через заваленную хворостом лесосеку. Саша не заметила, как рядом с ней очутился Анатоль. Он схватил ее за руку, дрожащим голосом сказал:

— Скорее, Саша. Сюда, — и повел за собой.

В конце лесосеки, за большой кучей хвороста, ребята из сосновых веток смастерили нечто вроде маленького шалаша. Саша пролезла туда следом за Анатолем. Он чиркнул зажигалкой, поджег сухую лучину, и она увидела лицо раненого: бледное, осунувшееся и от этого совсем детское, с запекшимися губами и по-девичьи длинными, белыми от инея ресницами. Дышал Тишка тяжело, прерывисто, с хрипом и бульканьем. Должно быть, реагируя на свет, он на миг раскрыл глаза и громко сказал:

— Светает? — и тихо попросил: — Я еще немножко посплю…

Анатоль передал лучину Данику и стал помогать Саше. Осторожно раскинул ватники, которыми Тишка был укрыт, развязал бинты — полоски разорванной простыни, — легко, как ребенка, приподнял раненого на руках.

Пуля попала в спину, ниже сердца, пробила легкое. Через маленькую черную дырочку, брызгая капельками крови, с бульканьем вырывался воздух. А вообще крови было мало: она, видимо, оставалась внутри.

Саша в своей практике не встречалась с тяжелыми ранениями, однако сразу поняла, что рана смертельна и только неотложная операция в хороших клинических условиях, может быть, спасла бы жизнь Тишке. Больно, нестерпимо больно и обидно стало, что она ничем не поможет этому мальчику, этому мужественному герою, отдавшему жизнь за будущее, о котором она, Саша, мечтает каждую ночь. Она твердо верит, что ей будет светить чудесное солнце, которое ей часто снится, а он… он, верно, никогда больше не увидит его… Дрожащими руками обработала она черную ранку, с помощью Анатоля старательно забинтовала. Светя им лучиной, Даник спросил:

— Ну что, Саша?

Она не ответила — не могла, душили слезы. Она сделала укол, чтоб поддержать сердце, и влила в рот глоток молока, которое грела у себя на груди. Тишка проглотил молоко и тихо попросил еще:

— Пить.

Это короткое, сознательно произнесенное слово обрадовало хлопцев, особенно Даника, и испуганного, молчаливого и неприметного новичка — Леню. Им показалось, что Тишке стало лучше. Но Саша знала, что это не так. Она сидела рядом и держала под кожушком его горячую руку. Что она еще могла для него сделать? Как помочь? Осталось только одно — следить за пульсом. Сердце его, маленькое мальчишечье сердце, которое умело так горячо любить и ненавидеть, еще жило, боролось. Но как неровны его удары! То оно делает несколько сильных толчков, то Саша вдруг совсем теряет пульс. О том, что организм борется, свидетельствует дыхание, — такое же неровное, с громким хрипом. Сколько он может так продержаться? Который теперь час? Когда же, наконец, приедет дядька Алексей? Почему его нет? Надо спросить у Даника.

Она молчит. Ей страшно, кажется, что если заговорит, то потеряет пульс — слабый признак жизни. Рядом с ней сидит хлопец и дрожит. Она не заметила, что ребята, вообще легко одевшиеся на задание, сняли ватники, чтоб укрыть раненого товарища. Они все по очереди влезали в шалаш греться. Кто-то спросил снаружи:

— Как он, Саша?

Она и теперь не ответила. Что можно ответить? Как страшно шумит лес! Кажется, никогда в жизни не слышала она такого шума. Как больно сжало сердце! Но разве можно думать о своей боли? Боль там, в его сердце, в его груди. Вот он рванулся, застонал, стал бредить:

— Хлопцы!.. Хлопцы!.. За мной! Мы им покажем… Историю я повторил, Иван Павлович… Ничего они не знают… Анютка! Прогони кур! Ох, как душно!.. Хлопцы, искупаемся… Нет, нет!.. — он снова застонал, скрипнул зубами и проговорил со злобой: — Все равно я убью этого гада… убью!.. Фашист проклятый!..

Саша нежно гладила его руку. Не заметила, как стала уговаривать вслух:

— Успокойся, Тишка, родной мой. Потерпи немножечко. Сейчас приедет дядька Алексей. Он повезет тебя на ту сторону. Партизанский врач сделает операцию, и ты будешь здоров. Ты опять будешь мстить им. И этому гаду мы отплатим за слезы Ганниных детей. За наши слезы. Лежи спокойно, милый мой, нельзя тебе метаться… Лежи!

Она разговаривала с ним так же, как со своей дочуркой, когда носила ее больную на руках по хате. Умолкал раненый — умолкала и она, внимательно, как положено медику, слушала пульс, дыхание, давала пить. Начинал он бредить — и она повторяла ласковые слова, как каждая женщина-мать, бессознательно пытаясь словами заглушить и свою боль.

Она не знала, сколько прошло времени, ей казалось, что очень много, а в действительности — не больше часа.

После долгой паузы Тишка глухо позвал:

— Даник!

Саша наклонилась к нему.

— Что, Тишка, родной? Ты что хочешь сказать?

Он как бы прислушался, затаил дыхание, а потом, словно в отчаянном страхе, рванулся и голосом, который, видно, никому из них никогда не забыть, позвал:

— Мама! Мама!..