Тревожное счастье

И затих. Саша почувствовала, как мертво повисла его рука, и с каким-то странным в этот момент, профессиональным спокойствием отметила, что наступил конец его мукам. Она застыла в безмолвной скорби, ни словом, ни движением не нарушая святой минуты прощания. Потом откинула одежду, которой он был укрыт, повернула тело на спину (он лежал на правом боку) и сложила его руки на груди.

Услышав в темноте, что она что-то делает, Даник шепотом спросил:

— Что, Саша?

В ответ она громко зарыдала: рыдание, подкатившееся к горлу, когда Тишка позвал «мама», вырвалось теперь, облегчая душу.

Анатоль, поняв, что случилось, по-мужски коротко всхлипнул и откинул стенку шалаша.

Саша удивилась, что так светло. Сквозь слезы она увидела, как на черные нахмуренные брови Анатоля садятся снежинки. Она утерла платком лицо, поднялась и встала рядом с ним напротив Даника и Лени. Так они стояли, словно в почетном карауле, молчаливые, познавшие тяжкое горе утраты боевого друга, и в их сердцах с новой силой разгорался огонь ненависти к врагу. Анатоль первым нарушил торжественную тишину. Наклонившись, он прикрыл тело белым маскировочным халатом и спросил:

— Что будем делать, товарищи?

Порыв ветра завертел вокруг снежный смерч, затянул паузу.

— Надо матери сказать, — робко заметил Леня.

— Что ты! — возразил Даник.

— Матери? — Анатоль задумался. Мать не переживет такого горя. Узнают в деревне, что Тишка погиб… Погиб в ту самую ночь, когда на станции сгорели склады. Нет, матери говорить нельзя! — твердо закончил он свои раздумья и грустно добавил: — Пусть уж она простит. Мы покажем ей могилу после победы. А сколько матерей так и не узнают, где могилы сыновей! Похороним Тихона здесь, в нашем лесу, в родной земле!

— А чем копать могилу? — спросила Саша.

— Я пойду к леснику, скажу, что от партизан, — ответил Анатоль. — Он будет молчать. После смерти лесничего они научились молчать. Не пикнет. Будьте тут начеку, я мигом слетаю. — И Анатоль, не тратя времени, побежал.

— Пойду сменю Павлика, — сказал Даник, передавая Лене пистолет. — Поглядывай с этой стороны. На рассвете они могут пустить по нашим следам собак. Имейте в виду, — предупредил он так, будто перед ним был большой отряд, а он — его командир, — в случае чего будем драться до последнего патрона. До последнего!..

А патронов этих было у них не густо, да и оружия — один немецкий автомат и два пистолета.

— И не сдаваться живыми!

Саша вздрогнула от этих слов, поглядела на небо: идет ли снег? Пусть бы занес все следы! Снег шел по-прежнему, но ветер затихал, и лес шумел теперь более спокойно и мирно. Даник, должно быть, уловил это ее движение. Подошел, сказал тихонько:

— Может, тебе уйти?

— Куда?

— Домой. Покуда еще ночь.

— Я останусь с вами! — решительно ответила Саша.

Даник постоял, подумал и ничего больше не сказал. Уходя в дозор, остановился возле покойника, тяжело вздохнул:

— Эх, Тишка, Тишка!..

Саша, оставшись одна, присела на пень. Прислушалась к себе. В душе не было ни страха, ни той острой боли и жалости, которые она почувствовала, когда увидела на спине у Тишки маленькую черную ранку. Теперь душу ее заполнила тяжкая скорбь. Она думала: «Сколько их, вот таких же молодых, только вступивших в жизнь и не изведавших еще настоящего счастья, лежит на полях войны, и снег засыпает их тела! Может быть, и Петя… Нет, нет, Петя жив, сердце чует, что он жив, думает обо мне и своей маленькой дочурке. Родной мой, любимый! Когда же мы получим от тебя весточку? Когда услышим твой голос?»

Пришел Павел. Упал на колени перед телом друга, и Саша увидела, как задрожали его плечи от немых рыданий. Потом сел рядом с ней и заговорил:

— На станцию шли — он такой веселый был. Все шутил. Рассказывал, как он у Бабурихи яблоки крал. «Сижу, — говорит, — на яблоне, рву яблоки, кладу за пазуху, а она, старая ведьма, как из-под земли и с крапивой в руках. „Слезай, — говорит, — чертов сын, я тебя пекучкой угощу“. А он, Тишка, в ответ: „Погоди, — говорит, — бабушка, обтрушу всю яблоню — тогда слезу, чтоб было за что кару принимать“. И начинает трясти. „Не тряси!“ — кричит она. „Не тронешь?“ — „Не трону, только не тряси“. — „Матери не скажешь?“ — „Скажу!“ — „Ах, скажешь?! Так вот тебе!“ И на старуху — град яблок! „Не скажу, — кричит она, — не скажу, только слезай скорее!“ Договорились, что она отойдет к хлеву и тогда он слезет с яблони. Матери она все-таки сказала. И мать всыпала ему горячих. „Мать моя, — говорит, — и теперь еще не стесняется иной раз рушником или еще чем надо мной помахать“. Хлопцы смеются: „Знала бы она, мать твоя, кого бьет. Перед тобой вся полиция, все изменники дрожат!“» — Павел вдруг опомнился, что рассказ его не к месту, что нет уже среди них веселого Тишки, и всхлипнул: — Какой человек был!..

— Что мы скажем матери? — вслух подумала Саша. Теперь эта мысль вызвала мучительную боль. Павел не ответил. Саша шепотом повторила его слова: — Какой человек был!..

Потом сидели молча, каждый погрузившись в свои мысли. Подошел Леня.

— С того края делянки и сейчас еще видно зарево. Здорово горит! — сказал он.