Тревожное счастье

Через бетонный мост их не пустили. Поехали по Интернациональной. Саша ужаснулась: как не похож этот город на тот, который она знала! Город был безлюдный, заваленный грязным снегом, настороженный и изувеченный. Вот первые руины, первые сожженные дома — каждый из них ранил ее. Повернули на Ветряную улицу — и сердце ее заныло. С этой улицей у нее особенно много связано воспоминаний о счастливых днях юности. Здесь жил Петя, отсюда он бегал к ней на свидания, здесь писал ей длинные письма, свои дневники. Но как изменилась она, знакомая, родная улица! И здесь много домов сожжено, разрушено бомбами.

«Уцелел ли дом, в котором он жил?» — с непонятным страхом думала Саша. Будто так важно было, чтоб дом остался целым, невредимым, будто от этого зависела судьба Пети.

Дом сгорел. Она чуть не застонала.

— Что с вами, Саша? — шепотом спросил Лялькевич, увидев, как она изменилась в лице.

Ей стало стыдно, что там, за городом, она была так весело настроена и вела себя как девчонка — толкала комиссара, точно заигрывала. Ей показалось, что этим она оскорбила Петину память.

«Память? Почему память?» — опомнилась она и прошептала:

— Нет, он жив! Жив!..

— Успокойтесь, Александра Федоровна! — не попросил, а приказал Лялькевич.

— Здесь жил Петя… А дом сгорел…

— Много домов сгорело. А люди продолжают жить. Не будьте суеверны! Я понимаю — воспоминания, но держите себя в руках.

Они подъехали к переезду через железную дорогу, и здесь их снова задержали. Вокруг было очень много немцев — солдат, офицеров. Все они смотрели на них враждебно и подозрительно. Офицер приказал патрулю тщательно проверить — нет ли чего в бочках и под ними? (Лялькевич за время болезни основательно проштудировал учебник немецкого языка, многое вспомнил и теперь почти все понимал.)

Саше никогда не приходилось видеть вокруг столько врагов сразу: в деревне немцы появлялись наездами и тотчас разбредались, а в хату заходило не больше двух-трех. Здесь же вон их сколько! У них сила, власть, а они с Лялькевичем безоружны и беспомощны. На миг ей стало страшно.

Немец прочитал удостоверение, пропуск, выданный им в волости, и с одобрением сказал:

— Гут!

Видно, тем из них, кто не проникал в тайные намерения гитлеровской политики, хотелось, чтоб жизнь на захваченной земле вошла в нормальную колею, тогда и они будут чувствовать себя спокойнее.

В Залинейном районе разрушений не было заметно и чаще встречались местные жители, бледные, бедно одетые, торопливые и испуганные.

Саше не понравился дом, где им предстояло заночевать и встретиться с нужными людьми. Она, как и большинство ее сверстников, не любила собственных домов с садами и собаками. Таким был и этот дом, большой — три окна на улицу, старый, но по-хозяйски досмотренный, с высоким забором и множеством плодовых деревьев, одетых густым инеем. Саша немножко знала хозяина, Романа Селицкого, он был из их деревни, переехал в город лет пятнадцать назад и все это время работал на заводе. С его дочкой она училась в фельдшерском училище.

Им долго не открывали. Саша видела, что это встревожило комиссара. Наконец стукнул засов и в калитке показалась хозяйка. Она будто не сразу узнала Сашу: долго всматривалась, потом всплеснула руками:

— Ах, боже мой! Уж не дочка ли Федора Троянова? Узнала. Сколько лет не видела, а узнала. Вылитая мать… А мы с твоей матерью вместе и в девках гуляли, в один год замуж вышли…

— Тетка Уля, переночевать у вас можно?

— Своим людям да нельзя переночевать? Заезжайте, заезжайте. Милости прошу. Только, ой, у нас всю зиму ворота не отворялись. Пойду покличу старика. Роман!

Хозяйка говорила громко, на всю улицу, и Лялькевич сразу повеселел: играла она свою роль умело, правильно.

— А это мужик твой?

— Да, муж, тетка Уля.

— Полмужика, — пошутил Владимир Иванович, показывая на свою ногу.

— Слава богу, что живой… Живой хоть без рук, без ног — все человек.

Вышел хозяин, невысокий, худощавый, с рыжими усами, которые торчали пиками, что придавало его лицу сердитый вид. Он поздоровался и без лишних слов стал отворять ворота. Мужчины остались во дворе распрягать лошадь, а Саша и хозяйка вошли в дом. Ульяна тяжело вздохнула и, тайком утирая слезы, грустно сказала:

— А моих, Сашенька, нету. Ваня машинистом ездил на севере, там и остался. И семья там. Где теперь ездит, кто его знает. Лиду в армию забрали в первые же дни… А Коля дитя еще, шестнадцать годков, — в ополчение записался и отступил с нашими. Все на войне. И мы со стариком, видишь, воюем, как умеем.

Она как будто испугалась, что сказала лишнее, быстро взяла у Саши сало и бутылку самогона — привезенные ими гостинцы — и начала собирать на стол.

Смеркалось. Хозяин и Лялькевич почему-то замешкались во дворе. В домах напротив тщательно закрывали ставни. Саша сидела у окна и рассматривала семейный альбом — счастливую историю рабочей семьи: молодые хозяева, веселые дети, крестины, свадьба старшего сына, первый внук… Ни одной фотографии, которая говорила бы о горе. Альбом напомнил ей собственное недавнее счастье, и она, задумавшись, не услышала, как в дом вошли люди. Гудел незнакомый бас: