Тревожное счастье

Пригубили для приличия, утерли уголком платка рот и отказались от закуски.

У Саши от их простых и душевных слов больно сжалось сердце. «Счастливой жизни?! Бабушки родные, знали бы вы, кто мы! Но так надо… так надо!»

Мужчины не стеснялись закусывать, но больше налегали на огурцы да картошку, так как знали, что сало в этой сиротской хате не свое — занятое.

Лялькевич выпил, поел горячей картошки, и бледное лицо его покрылось нездоровыми красными пятнами.

— Что, браток, говорят, страх чего делается в этих лагерях? — спросил Федос, с ужасом думая, что и он мог туда попасть.

— Да уж известно, в плену — не у тещи в гостях, — сдержанно ответил Лялькевич, глянув на Даника, который один из всех с аппетитом уплетал сало.

— Говорят, раненых и хворых они кончают там, душегубы проклятые, — подала голос тетка Ганна, Романова жена.

Лялькевич бросил взгляд на Сашу. Она стояла у колыбели и смотрела на него, понимая, как нелегко ему отвечать на такие вопросы: нужно соблюдать осторожность и в то же время не показаться этим добрым людям чужаком, не утратить их доверия.

Он вздохнул.

— Разные и среди них есть. Некоторые, и точно, звереют. Война!..

— Ох, звереют! Хуже зверей становятся, — снова не сдержалась Ганна.

— Да ведь есть международные правила обращения с пленными, — постарался Лялькевич смягчить свои и теткины слова.

— Эх, братец ты мой! — махнул рукой Роман. — Правил ты захотел от этих супостатов! Видел ты у них правила?

— Дочка моя Прося, что в Борщовке замужем, рассказывала… — вмешалась в разговор одна из бабушек, до тех пор молчаливо сидевшая на лавке. — В то воскресенье приходила проведать меня, так она рассказывала. Вели эти ироды через их село, может, тысячу наших пленных солдатиков… Вывели на луг и всех положили, соколиков. За что? Боженька ты мой! Сколько крови людской льется!..

Должно быть, почуяв, что беседа принимает не совсем желательный оборот, Федос заговорил о другом:

— А ведь, гляди, отпускают. И много?

Лялькевич решил: «Лучше пускай плохо думают обо мне, чем попасть на подозрение полиции. Кто-нибудь из женщин по простоте душевной расскажет об этих разговорах — попал под наблюдение».

— Многих, — ответил он. — А чего им теперь бояться? Говорят, Москву взяли…

Но он ошибся, даже он, партизанский комиссар, не учел настроения людей.

— Москву? — так и подскочила Аксана. — И вы поверили? Брешут они, как собаки! Они еще перед праздниками кричали об этом. А я сама читала…

Даник оглянулся на окна. Поля дернула соседку за рукав.

— Ксана!

Дядька Роман поспешно схватил бутылку.

— Выпьем, братки, еще по одной, выпьем назло…

Забулькала самогонка.

Скрипнул крюк на потолке, к которому была подвешена люлька. Саша качнула ее сильней, чем обычно.

— Выпьем, мужички! Выпьем, бабы! Саша! Ты что прячешься за печь да за люльку? Иди к столу! Садись рядом с мужем, мы поглядим, что вы за пара. Подходите ли друг другу?

Женщины поддержали его:

— Правда, Саша, что ты все качаешь? Спит ребенок и пускай спит. А за печью Поля посмотрит. Садись.

И даже Даник добавил важно, серьезно:

— Садись, сестра.

Аксана вскочила, обняла ее, подвела к столу. Ей освободили место рядом с «мужем». Она села, притихшая, робкая, неловкая. А все в деревне знали ее как самую живую, бойкую, веселую девушку. Ее самое пугала эта скованность: увидят их рядом и сразу поймут, что никакие они не муж и не жена. Саша, понурившись, смотрела в стакан с мутной жидкостью, который ей кто-то подсунул.

— Саша, подруга ты моя дорогая! Гляжу я на тебя и дивлюсь: словно не рада ты, что вернулся твой Петя. Боженька мой! Пускай бы мой Иван пришел без ноги, без руки, я на руках бы его носила, как дитя. Да кто знает, вернутся ли наши. Может, мы давно уже вдовы и дети наши сироты, — и Аксана залилась слезами.

Саша подняла голову и посмотрела на Лялькевича, взгляды их встретились. В его запавших глазах блеснули росинки слез. Он вытер их пальцами. Саша кивнула ему, как близкому человеку, и протянула свой носовой платочек. Он взял его и вытер глаза. Благодарно улыбнулся в ответ и поднял стакан, молча предлагая выпить. Саша показала взглядом на колыбель: нельзя, мне кормить дочку.

— Ничего, Сашенька, Ленка лучше спать будет, — поддержала его тетка Ганна.

Они выпили. Этот немой разговор растрогал и обрадовал гостей: значит, между Сашей и Петей все как должно, и оба они вон как рады, даже слов не находят, чтобы выразить эту радость. И всем стало от этого хорошо. Гости весело зашумели, стакан пошел по кругу. Тетка Ганна, видно, немножко захмелела. Ей захотелось поцеловать «Петю». Она через стол потянулась к его колючей щеке. И новая мысль осенила ее.

— Сашенька! Мы ведь на свадьбе твоей не гуляли. Так пускай же эта встреча и будет для нас свадьбой… Что у вас там раньше было, мы не знаем.

У Саши занялся дух и онемели руки от этой новой выдумки. Правда, дядьке Роману она не понравилась.

— Что ты мелешь, жена! Какая тебе свадьба!

— А какой ты хотел? Собрались люди, радуются, что встретились молодые, может, счастье их вернулось, — вот тебе и свадьба!