Тревожное счастье

Аксана, услышав о свадьбе, осушила уголком платка глаза и вместе со слезами стерла с лица всю печаль и горе: бросила лукавый взгляд на «жениха» и «невесту» и всплеснула руками.

— Правду говорит тетка Ганна! — Взяла стакан, пригубила и сморщилась, завертела головой. — Ой, горько!

Ганна и старушки соседки сразу поддержали ее:

— Горько! Горько!

Саша почувствовала, как к щекам и ушам прихлынула кровь, запульсировала в шее, висках, а в груди стало пусто и холодно. Она чувствовала, что Лялькевич смотрит на нее, ждет, и боялась поднять глаза. Из-за его спины Даник сильно толкнул ее в бок; брат приказывал: делай, что положено!

— Боже мой! — засмеялась Аксана. — Дитя родила, а стыдится, как маленькая.

Лялькевич встал, опираясь на стол. Даник толкнул сестру еще раз. Тогда Саша тоже поднялась, решительно положила руки ему на плечи, но посмотреть в глаза не отважилась. Увидела, что на гимнастерке у него армейские пуговицы со звездочками, и подумала, что пуговицы надо заменить обыкновенными, чтоб какой-нибудь пьяный полицай или немец не придрался. За этой посторонней мыслью она почти не почувствовала, как он поцеловал ее — едва коснулся уст. Но женщины весело зашумели, и Саша, опомнившись, глянула на них дерзко, смело и тоже засмеялась. С этого момента она играла роль жены просто и естественно.

Тетка Ганна запела свадебную:

Ой, ляцелі гусачкі цераз сад…
Крыкнулі, гукнулі на увесь сад…

Женщины подхватили. Запел Лялькевич, за ним — Саша. Не окончили одну песню, как это часто бывает, кто-то из соседок затянул другую, протяжную и печальную:

Ляцяць, ляцяць, шэрыя гусі цераз сад,
Вядуць, вядуць сіротачку на пасад…

Саша не знала слов этой старой песни. Лялькевич подумал, что песня слишком жалостная, что Сашу, которая росла без матери, она может расстроить, а потому, перебив женщин, запел новую:

Як сарву я ружу-кветку
Да пушу на воду…

Казалось, люди на какой-то миг забыли, что кругом лютует война и смерть. Им захотелось хоть минутку почувствовать себя там, где всегда славят жизнь и молодость, — на настоящей свадьбе. Сколько чудесных душевных песен народ на этот случай сложил: грустных, веселых, серьезных, смешных! Сколько чарующей красоты в свадебном обряде! Как же тут не позабыть о бедах?

Только самый старый и самый юный не поддались этим чарам — дядька Роман и Даник. Они сидели и молчали.

И правда, забывать не следовало: война напомнила о себе, она явилась в хату в образе начальника полицейского отряда — Якима Гусева. Он вырос на пороге внезапно, без стука, без шороха, как привидение, заполнив своей крупной фигурой дверной проем.

Саша увидела его и… онемела. Она немало слышала об этом хитром, безжалостном и страшном человеке. В деревне ходили слухи, что он убил и ограбил родную сестру и за это получил десять лет. Немцы освободили его из тюрьмы и сделали убийцу и грабителя «паном-начальником».

Саша сжала под столом колено Лялькевича, предупреждая об опасности. Он понял, что она испугалась, и погладил ее руку, успокаивая. Но Саше не верилось, что появление Гусева обойдется благополучно.

— О, да тут веселье! — воскликнул он глухим, но сильным голосом. — Хлеб-соль!

— Благодарствуйте, просим к столу, — сразу же, по-народному просто, откликнулась Поля.

— Просим! — поддержали ее женщины.

— Пожалуйте, пан-начальник! — сказал Даник и встал из-за стола, как бы освобождая место.

Даник отошел к печи и остался там. Саша взглянула на брата и вдруг поняла, что он вооружен и готов к любым неожиданностям. Это ее как-то сразу успокоило.

Начальник отряда подошел к столу.

— Гость?

— Да, пан-начальник, отвоевал, — спокойно кивнул Лялькевич под стол на свою ногу. — Вернулся вот к ней, — он положил Саше руку на плечо. — Чего калеке еще надо? Слава богу, что женка приняла…

— Знаю, — остановил его Гусев. — Слышал. Однако, брат, служба. Должен проверить документы.

Комиссар спокойно расстегнул карман гимнастерки. Саша снова увидела пуговицу со звездой и снова ощутила холодок под сердцем.

Гусев разглядел документы очень внимательно, одну какую-то бумажку даже посмотрел на свет. Читал, шевеля губами и щуря один глаз. Возвращая документы, бросил Саше:

— Посчастливилось тебе. Коли с головой, будете жить припеваючи.

Лялькевич быстро налил стакан самогона.

— Чарку, пан-начальник. Для знакомства.

Гусев посмотрел на стакан голодным волком, облизнул языком толстые синие губы, но пересилил себя и отказался:

— Служба, брат.

— Не побрезгуйте, пан-начальник, — заговорили вдруг старушки, сидевшие как воды в рот набрав.

Он отрезал категорически, даже со злостью:

— Не могу! — И, повернувшись к двери, милостиво разрешил: — Можете гулять попозже.

Ходить по деревне разрешалось до девяти часов вечера. Но кому было до гульбы после такого посещения? Веселье сразу разладилось. Первыми со словами: «Ой, боженька, засиделись мы, совести нет!» — разбежались соседки. За ними ушел Федос. Остались Роман с Ганной и Аксана.