Тревожное счастье

Снова небо заволокло тучами. Накрапывает дождь. Слава тебе, небо севера, что ты часто покрываешься тучами! Кажется, со вчерашнего дня я очень полюбил такую погоду. Да разве я один? Правда, никто не может дать гарантии, что они не прилетят и в дождь. А пока их нет, мы пользуемся передышкой.

Командир батареи собрал возле первого орудия заряжающих и тренирует до седьмого пота, не может простить им заклинения. Мне жаль ребят: им во время учебы доставалось больше, чем остальным, и теперь тоже. А так ли уж они виноваты?

У них дрожали руки, как у всех нас, как, вероятно, и у самого Купанова. Я думаю, что наш умный комбат поступает не очень разумно: а если налет — смогут ли уставшие люди заряжать лучше?

Хлопцы собрали деньги, попросили сержанта, и — странно! — тот разрешил, чтобы самый ловкий и проворный Роман Войтов отлучился в поселок, в лавку. Он принес полный вещевой мешок папирос, самых дорогих, которые, пожалуй, кроме Романа, никто из нашего расчета никогда не курил. Теперь командир и бойцы лежат за камнями, с наслаждением затягиваются ароматным дымом и беззлобно посмеиваются надо мною.

— Не хочет — не надо. Пусть бережет свое драгоценное здоровье.

— Дурень! Не пьет, не курит… Умрет — пожалеет.

Умрет… Зачем лишний раз напоминать о смерти?

Я стараюсь не слушать разговоры, залезаю глубже в нишу и пишу. Пишу с лихорадочной быстротой и чувствую, что не успею записать все. Надо полностью использовать эти свободные минуты. Какие события, какие мысли, какие переживания я забыл занести в эту тетрадь? Четыре дня кажутся вечностью. Боже мой, когда это на земле был последний мирный день, тот субботний вечер в красноармейском уголке, посвященный пятилетию со дня смерти Максима Горького! Я читал на память отрывок из «Человека».

«Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его медленно шествует — вперед! и — выше! Трагически прекрасный Человек!»

Хорошо я прочитал эти и многие другие чудесные слова, сам зачарованный их музыкой, их глубоким смыслом. Ребята аплодировали мне так усердно, что я даже смутился. Купанов сидел, одобрительно кивал головой и как-то странно усмехался. А Сидоренко сказал потом:

— Вы, Шапетович, плохо понимаете Горького.

Меня это удивило и обидело. Я не понимаю Горького?

— А как вы понимаете? — спросил я.

Он не ответил, и я не знаю, что не понравилось политруку в моем чтении. И вот сейчас снова зазвучали в моем мозгу горьковские слова. Я не только их слышу, но и чувствую и вижу бесстрашную величественную Мысль, и Любовь, и Ненависть… и Надежду… Почему «пугливое бессилие Надежды»? А я хочу надеяться! И моя Надежда не может мне сейчас петь о радостях покоя, не может быть в союзе с ложью и толкать в тину сладкой Лени. Нет! Моя Надежда иная! А что сказано о страхе? Какое место в Человеке отводит ему великий писатель? Я напряженно припоминаю… Неужели о страхе ничего нет? Нет, вот — «страх смерти властно гонит Человека в темницу Веры»… Нет, невозможно, нельзя записать полет мыслей. Они как молнии охватили сразу все. А пишу я медленно, страшно медленно, хотя, возможно, ни один человек даже в обычных условиях не смог бы писать быстрей. Из всего хаоса мыслей я понял только одно: иначе, более глубоко и проникновенно, всем сердцем, принимал я те слова, которые четыре дня назад читал с пафосом, с тайным самолюбивым желанием блеснуть перед друзьями, которые знают Горького, и удивить тех, кто не слышал, не читал, не помнил «Человека». За многие чувства, и больше всего за страх, мне стало стыдно. Я написал это слово с большой буквы, но тут же зачеркнул его, нет, такое отвратительное чувство не имеет права на уважение! Но мне никогда не будет стыдно за мою Любовь! Никогда!..

Кажется, я хочу спорить с Горьким, поправить его. Наивно!

В котлован зашел командир орудия, увидел меня — криво усмехнулся:

— Роман пишешь?

Я смутился.

— Нет. Письмо. Жене.

— Такое длинное письмо? — удивился он. — Смотри, чтоб лишнего не написал. Теперь военная цензура будет проверять.

— Я знаю.

— Кончай письмо и будешь тренировать установщиков трубки.

Ну вот, передышка окончена. А я действительно хотел написать письмо Саше. Я знаю, с каким нетерпением ждет она, бедная, моих писем.

Вечер 26 июня

У нас не работает радио. Все утро мы не давали покоя связистам — просили запросить в командном пункте дивизиона вчерашнюю сводку. Пока ее не было, мы пытались догадаться, что делается на фронтах. Предположения были разные: очень оптимистические и умеренные, ура-крикливые и сдержанные, но в любом случае — источник один: сообщение, что «на Шауляйском и Рава-Русском направлениях противник, который вклинился с утра в нашу территорию, во второй половине дня контратаками наших войск был разбит и отброшен за государственную границу».

Мы помнили только это и забывали о второй части сводки, где говорилось, что врагу удалось занять Ломжу, Брест. Очень хотелось услышать, что наши войска развивают наступление за границей, пусть хотя бы на одном направлении.