Тревожные галсы

Скляров вдруг почувствовал, как холодок пробежал по его телу. Нет, не от боязни за себя — от боязни за Кесарева: что с ним будет дальше? Как пройдет операция? На этот вопрос, пожалуй, не ответил бы и врач, так как трудно угадать способности каждого организма выстоять в борьбе с недугом. Сейчас Склярову хотелось высказать минеру все, о чем он думал в эти минуты, сидя у койки больного, но говорил он не вслух, а мысленно: «Я не осуждаю тебя, Сергей, за то, что ты рисковал собой. Нет, не осуждаю, ибо если человек не способен на риск, он не способен на большое дело. А кому нужен такой человек? Ни мне, ни Серебрякову, ни адмиралу Журавлеву. Да и сам ты не уважал бы себя, если бы стал жалеть себя, а других ставить под удар. Я даже горжусь тобой, Сергей, что в своем деле ты оказался на вершине. Мне еще надо будет найти свою вершину, дойти к ней и разумом и сердцем, а ты уже нашел свою высоту. Я лишь огорчен, что задел тебя осколок. Но я верю, что врачи спасут тебе жизнь. Может быть, я виновен перед тобой, что всегда был строг и требователен. Но сам же ты говорил, что командир кончается, если он перестает требовать! Да, Сергей, тут я с тобой вполне согласен — командиру нельзя быть хлюпиком, слабовольным человеком, ибо в трудную минуту он потеряет и себя, и, что весьма опасно — свой корабль. А страшнее этого в жизни командира ничего больше нет.

— Вы о чем задумались? — нарушил его размышления Кесарев.

— О тебе думал, Сергей, о корабле... — выдохнул Скляров.

— А что — обо мне, если не секрет?

— Что ты — герой.

— Зачем вы так? — в голосе Кесарева прозвучала нота обиды, он рукой прикрыл свое лицо и глядел куда-то в сторону.

— Я вовсе не шучу, Сергей, — серьезно молвил Скляров. — Я горжусь тобой. Когда в море твой матрос упал за борт, мне тогда было больно. И за себя, и за тебя, и за матроса Черняка. Такова уж доля командира — все, что есть на корабле, близко его сердцу. Это — страдание, но и в нем есть своя радость. И когда капитан первого ранга Серебряков сетовал на то, что «Бодрый» не выполнил в море свою задачу, я — ты только верь мне, Сергей, — не знал, куда деться от стыда. И все же я был горд от мысли, что в мирное время матрос не погиб, мы спасли его. Смешно, да? А я был горд, что матери матроса Черняка не придется его оплакивать.

— В боях с гитлеровцами гибли сотни и тысячи, — грустно заметил Кесарев.

— На то была война, Сергей. А мирное время, оно по-своему распоряжается судьбами людей, но жизнь под удар не ставит. Не должно ставить, — поправился капитан второго ранга. — Конечно, и в наши мирные дни бывают потери, но потеря потере рознь...

Кесарев стал возражать ему, но не горячился, голоса не повышал, он сказал то, о чем минуту назад подумал Скляров: «Если дело стоит того, чтобы рискнуть, поставить свою жизнь под удар, то такого человека никто не осудит».

— Вы правы в одном, товарищ командир, я мог бы сделать все, чтобы не было взрыва, — выдохнул Кесарев. — Мог бы... Но я... я, кажется, был самоуверенным. Да, да, — самоуверенным. И еще во мне играло самолюбие. Я хотел доказать Савчуку, что никакой ловушки в камере нет, нет там и часового механизма. Но я ошибся, ошибся как пить дать...

— И все же ты поединок выиграл — мину укротил, спас рыбаков, победителей, как известно, не судят, — Скляров улыбнулся.

— Вы хитрый... — Кесарев не договорил.

«Ему просто жаль себя, — подумал Скляров. — Он прекрасно понимает, что теперь ему, если даже и выживет, не плавать на корабле. Эх, Сергей, и зачем ты трогал эту крышку? Поджег бы бикфордов шнур, а сам — в укрытие...» Словно догадавшись о его мыслях, Кесарев сказал:

— Я мог бы не трогать крышку. Мог бы... Но я тронул ее. Зачем, да? А вдруг еще попадется рыбакам такая мина? В море таких игрушек еще немало, и надо знать, как их обезвредить. — Помолчав, он продолжал: — Море для меня живое существо, и я хочу знать, что есть опасного для жизни этого существа...

Долго молчавший Скляров заговорил:

— Ты прав, Сережа. На море нельзя плавать с равнодушным сердцем. А Наташа любит тебя, — неожиданно добавил Скляров.

— Она вам это сказала? — глаза у Кесарева опять заблестели.

— Да, она сказала... Я час назад говорил с ней по телефону. Завтра утром она будет здесь.

Кесарев долго молчал, тупо глядя в белый потолок, потом вдруг посерьезнел:

— Товарищ командир, если я... — Он запнулся, передохнул. — Если я... Если умру, то корабль назовите моим именем...

— Ну что ты, дорогой, — ободрил его Скляров, — все будет хорошо, Сережа... — У него к горлу подступил комок, а в груди больно сжало сердце. — Мы еще с тобой поплаваем...

 

Уставшая и какая-то разбитая, Наташа вышла из самолета. Среди встречавших Склярова не было. «Значит, что-то случилось, если не приехал», — подумала она.

Наташа взяла такси.