- Страшно! - продолжал он между тем, - не за
- Позволь, душа моя! Если ты всего больше ценишь в женщине ее невежество...
- Не невежество-с, mais cette pieuse ignorance, ce delicieux parfum d'innocence qui fait de la femme le chef d'oeuvre de la creation! [но то святое невежество, тот прелестный аромат невинности, который делает женщину венцом творения!
- Ну, хорошо, не будем спорить. Но все-таки где же ты видишь неблагонамеренность?
- Везде-с. По-вашему, подкапываться под драгоценнейшее достояние женщины - это благонамеренность? По-вашему, топтать в грязь авторитеты, подкапываться под священнейшие основы общества - это благонамеренность? Ces gens... эти люди... ces gens qui trainent la femme dans la fange... [люди, толкающие женщину на разврат
- Да, но ведь это еще вопрос: что собственно составляет "драгоценнейшее достояние" женщины?
- Нет-с, это не вопрос. На этот счет сомнения непозволительны-с!
Сказав это, Тебеньков взглянул на меня так строго, что я счел нелишним умолкнуть. Увы! наше время так грозно насчет "принципий", что даже узы самой испытанной дружбы не гарантируют человека от вторжения в его жизнь выражений вроде "неблагонадежного элемента", "сторонника выдохшегося радикализма" и проч. Тебеньков уже изменил "ты" на "вы" - кто же мог поручиться, что он вдруг, в виду городового (не с намерением, конечно, а так, невзначай), не начнет обличать меня в безверии и попрании авторитетов? Долгое время мы шли молча, и я другого ничего не слышал, кроме того, как из взволнованной груди моего друга вылетало негодующее фырканье.
- Нет, ты заметь! - наконец произносит он, опять изменяя "вы" на "ты", - заметь, как она это сказала: "а вы, говорит, милый старец, и до сих пор думаете, что Ева из Адамова ребра выскочила?" И из-за чего она меня огорошила? Из-за того только, что я осмелился выразиться, что с одной стороны история, а с другой стороны Священное писание... Ah, sapristi! Les gueuses! [А, черт возьми! Негодяйки!
- Но ведь это, наконец, твои личные счеты, мой друг...
- А эта... маленькая... - продолжал он, не слушая меня, - эта, в букольках! Заметил ты, как она подскакивала! "Подчиненность женщины... я говорю, подчиненность женщины... если, с другой стороны, мужчины... если, как говорит Милль, вековой деспотизм мужчин..." Au nom de Dieu! [Ради бога!
- Но скажи, где же все-таки тут неблагонамеренность?
- Это дерзость-с, а дерзость есть уже неблагонамеренность. "Женщина порабощена"! Женщина! этот живой фимиам! эта живая молитва человека к богу! Она - "порабощена"! Кто им это сказал? Кто позволил им это говорить?
- Стало быть, ты просто-напросто не признаешь женского вопроса?
- Нет-с... то есть да-с, признаю-с. Но признаю совсем в другом смысле-с. Я говорю: женщина - это святыня, которой не должен касаться ни один нечистый помысел! Вот
- Да хорошо тебе говорить: "Се que femme veut, Dieu le veut!" Согласись, однако, что и пословицы не всегда говорят правду! Ведь для того, чтоб женщина действительно достигла, чего желает, ей нужно, даже при самых благоприятных условиях, лукавить и действовать исподтишка!
- Не исподтишка-с, а с соблюдением приличий-с.
- Но "приличия"... что же это такое? ведь приличия... это, наконец...
- Приличия-с? вы не знаете, что такое приличия-с? Приличия - это, государь мой, основы-с! приличия - это краеугольный камень-с. Отбросьте приличия - и мы все очутимся в анатомическом театре... que dis-je! [что я говорю!