Тревожные ночи

— Нет! — отрицательно мотнул он головой. — Как об этом доложить? Ты подумал? Явиться к Катанэ, который только и ждет, чтобы угробить меня, и обратиться к нему: «Господин полковник, я потерял шифр!» — «Как это потерял?» — спросит он с дьявольской радостью. — «Не знаю, только его у меня больше нет!» — «Нет! — накинется он, — а голова на плечах у тебя еще есть?»

Да, он был прав. Вы знаете фронтовые порядки. Есть такие действия, за которые наказания предопределены. И не столько писаный закон, сколько беспощадный приговор людей, воинского коллектива, заставляет тебя подчиняться этим негласным традициям. Потеря шифра — это смертный приговор без права апелляции. Перед тобой только два пути — или самому пустить себе пулю в лоб, или подставить его под пули карательного взвода.

Из груди Панделе вырвался тихий стон. Ему пришлось прервать рассказ, чтобы побороть охватившее его волнение. Несколько раз провел он рукой по лбу, словно силясь отогнать от себя страшное видение расстрела. Я и полковник молчали, молчали и спутники Панделе. Поезд вынырнул из леса и сейчас стремительно спускался под уклон. Дождь перестал. Ночь заметно посветлела. Мимо промчалось затемненное село, растянувшееся по косогору, с редкими, мигающими огоньками. Панделе снова опустил руки на колени и так крепко стиснул пальцы, что хрустнули суставы.

— Так и сидели мы молча друг против друга, — с трудом сдерживая дрожь в голосе, продолжал он. — Огонь на плите между нами медленно угасал. Алексе еще продолжал время от времени бросать на тлеющие угли сосновые веточки, завалявшиеся на полу, но они больше не загорались… Он делал это с таким спокойствием, с такой отрешенностью, будто все на свете было ему глубоко безразлично. Сейчас я понимаю, что именно это спокойствие и безразличие удержали его тогда от того, чтобы пустить себе пулю в лоб…

Мне хотелось выйти на воздух, освежиться, подавить бушевавшую во мне ярость. Но на пороге я столкнулся со связным Алексе, тем самым, которого он отправил в деревню на поиски шифра. Конечно, он там ничего не нашел… И хотя я, как и Алексе, этого ожидал, возвращение связного с пустыми руками все же глубоко потрясло меня, погасив последнюю искру надежды, которая еще тлела в моей душе.

Алексе знаком приказал связному выйти и без сил упал на скамью. Он понял, что спасения не было…

Боясь как бы Алексе в отчаянии не покончил с собою, я не решался теперь оставить его одного. Я почувствовал, что ему нужны сейчас помощь, поддержка, утешение, что именно за этим он позвал меня. Опустившись на край скамьи, я положил его голову к себе на колени и провел рукой по его лицу. Оно было мокро от слез, и я расслышал, как губы его чуть внятно шептали дорогие ему имена жены и детей. Что-то оборвалось у меня внутри, и рука моя задрожала. Алексе тоже вздрогнул и, смутившись, поднялся и сел, устремив глаза на стену. Но тут же резко повернулся, схватил меня обеими руками за плечи и, глядя на меня в упор, спросил с беспощадной прямотой:

— Панделе! Смотри мне в лицо. Не отводи глаз, Панделе, — руки и голос его задрожали, — скажи, ты веришь, что я предатель? Ты веришь, что я мог сделать что-либо подобное?

И странность человеческой природы! Вопреки логике, вопреки очевидности фактов, ты вдруг восстаешь против них. Что-то вроде инстинкта, неосознанного чувства, с которыми ты не в силах бороться, заставляют тебя не принять эти факты, отвергнуть их, потому что они разрушают в твоей душе то, во что ты незыблемо веришь.

— Нет, не верю! — ответил я ему твердо.

Мои слова успокоили Алексе, и он снова лег на скамью, заложив руки под голову. Я последовал его примеру и растянулся на другой. Так пролежали мы молча, неподвижно до полуночи, когда на пороге появился радиотелеграфист полка.

— Господин капитан, — обратился он к Алексе. — Я принял шифрованную радиограмму из дивизии. Вас ждет господин полковник.

Алексе медленно поднялся со скамьи. Спокойно, размеренными движениями натянул на себя шинель, тщательно застегнул ее на все пуговицы, крепко затянул ремень и приладил на бедре кобуру. Затем, козырнув мне на ходу, пошел к двери. Я последовал за ним и, стоя на пороге, долго смотрел ему вслед, смотрел до тех пор, пока тени его и радиотелеграфиста не поглотила лесная тьма…

* * *

Долго еще оставался я на пороге, смотря в черную глубину леса, в которой исчез Алексе. «Что, если ты видел его сегодня в последний раз? — преследовала меня неотвязная мысль. — Чем помог ты своему другу? Как утешил, подбодрил его?» — И тут же неотступно сверлила мозг другая: — «А сам ты, смог бы ты простить его, если бы тебе пришлось судить его за потерю, которая могла бы обернуться и изменой?..»