Тревожные ночи

Мы стали исследовать немецкие окопы в той стороне, откуда доносился звук. Ночь то освещалась кровавым заревом, то снова погружалась во тьму.

— Наверное, раненый! — шепнул Чионка взволнованно. — Борется со смертью.

Мы снова пошли на голос. Миновали другие траншеи и окопы, развороченные, обрушенные снарядами, и вступили в зону, где земля была буквально перемолота, превращена в пыль нашей артиллерией. Десятки и десятки трупов, затянутые в мышино-серые мундиры с серебристыми петлицами, лежали распростертые, смешанные с землей, свисали с окопов, скорчились на дне широких ям. И всюду валялись брошенные винтовки и пулеметы, патроны и гранаты, размотанные пулеметные ленты, темные стальные каски, ящики с боеприпасами, противогазы… При вспышках зарева все это нагромождение боевой техники и растерзанных, изуродованных трупов казалось омытым кровью…

Чионка так испугался, что потянул меня за рукав, чтобы увести. Но споткнулся о чей-то труп, наполовину засыпанный землей, и повернул его лицом вверх. Мы склонились над убитым. На нас смотрели мертвые остекленевшие глаза, в которых тускло отражался отблеск далекого пожарища. Лоб молодой, гладкий, волосы белокурые, мягкие. Тонкие синие губы плотно сжаты, словно человек хотел задержать хлынувшую изнутри кровь, и она двумя тонкими струйками просочилась по углам его рта.

Снова раздался стон раненого, такой же глухой и на этот раз так близко, что мы вздрогнули. Чионка кинулся на голос, шагая через трупы, обогнул несколько окопов и склонился над одной из ям для снарядов… Там я и нашел его. Он стоял на коленях перед распростертым на дне немецким солдатом, стараясь расстегнуть ему китель на груди. Я вдруг почувствовал страшную слабость и вынужден был опуститься на край ямы. Я ничем не мог помочь своему связному — ему пришлось одному возиться с раненым, стянуть с него китель, забинтовать грудь…

— Ох, ох, — стонал немец, лежа с закрытыми глазами и бессильно свесив голову на плечо. — …Ach, Kamerad!.. Bruder, lass mich nicht bei den Bolschewiken! [18]

Чионка не выдержал и легонько шлепнул раненого ладонью по губам, тихонько выругавшись про себя. Немец открыл глаза, но был слишком слаб, чтобы разглядеть наши липа.

— Wasser [19], — простонал он. — Wasser!

Чионка поднес к его губам флягу с ромом. Несколько глотков совершенно сморили раненого, и он обмяк у него на руках, как тряпка. Обхватив немца поперек туловища, Чионка выволок его на край ямы рядом со мной. Затем устало опустился на землю и положил его голову к себе на колени. Раненый перестал стонать, но дышал все также прерывисто и трудно. Он совсем обессилел. На лице его играли красные отсветы пожара.

Но меня не трогали страдания немца. «Бежали твои», — мысленно выговаривал я ему. Потом отвернулся, снова охваченный ненавистью. Оцепенев, продолжал я сидеть на краю воронки, устремив невидящий взор в пустоту немецких позиций, освещенных кроваво-красным заревом.

Вдруг я вздрогнул — я заметил среди развалин какую-то блуждающую тень. Человек внезапно выскочил из тьмы с той стороны, где были вповалку нагромождены мертвецы, и мчался, перескакивая через окопы и ямы, наперерез полю, к переднему краю. Время от времени он вскидывал руку, в которой сверкала сталь пистолета, и что-то выкрикивал хриплым, ржавым голосом. Иногда вдруг застывал на месте, дрожа всем телом, и стрелял в воздух. Потом снова бросался бежать, не разбирая дороги, по окопам и трупам, громко вопя и бессмысленно тыкаясь в проволоку. Когда он промчался мимо нас, одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: этот человек ничего не видит перед собой, он гонится за видениями своего разгоряченного мозга…

В одно из мгновений, когда беглец остановился неподалеку, чтобы вновь выстрелить в сторону наших позиций, я успел разглядеть его. Это был немецкий офицер высокого роста, худой, стройный, со смуглым болезненным лицом. Китель его был распахнут на груди, голова обнажена; взлохмаченные, сбившиеся волосы трепал ветер, свободно гулявший над полем боя, доносивший до нас запахи горящей серы, крови и трупов.

Чионка опустил на землю раненого и стал спокойно целиться из автомата в офицера. Но я успел схватить дуло и направить его в землю.

— Брось, — шепнул я ему. — Он сумасшедший.

И, словно в подтверждение моих слов, офицер начал вдруг визгливо и истерически выкрикивать:

— Die Bolschewiken!.. Haltet die Bolschewiken auf!.. Vorw"arts, Jungen!.. [20]

И тут же исчез, растворившись, как призрак, во тьме, в той самой стороне, где появился. Чионка бросил на меня сердитый взгляд, все еще продолжая держать в руке автомат. Он явно жалел, что не пристрелил сумасшедшего офицера.

— Они бы весь мир ввергли в безумие, — пробурчал он. И, взвалив раненого на спину, направился к нашим позициям. Я молча последовал за ним. Сознаюсь, мне противно было идти за этим немцем, как бывает противно иногда следовать за гробом человека, которого в жизни презирал.

Кроваво-красная полоса позади нас медленно угасала, и на застывшие мертвые немецкие позиции снова спустилась ночная тьма.

* * *