Тревожные ночи Самары

«Брызни — зашипит», — подумал Михаил, глядя на красную от испуга и злости сестричку.

— Не знал, извиняйте… — пробормотал он и, уходя, крикнул уже в дверях: — Благодарствуйте за курево!..

«Глаза-то у них волчьи», — отметил про себя.

— Увидит Нина Дмитриевна, мне знаете как влетит? — сердито шептала медсестра, подталкивая Ягунина к выходу из корпуса.

— Иду, иду… — заговорщицки подмигнул ей Михаил. — Закурить, понимаешь, до жути хотел, а мой сосед некурящий…

— Ладно, ладно, идите! — торопила сестра.

Он вышел во двор и закашлялся: с отвычки аж душу драло, а ведь приятно! Побрел себе, щурясь от дыма и размышляя об увиденном. Сел на скамью, пустил облачко, откинулся на ребристую спинку. Если бы повернул голову направо, где окна главного корпуса, увидел бы Ольшанскую. Она смотрела на него, опершись рукой о подоконник. Губы ее были сжаты, красивое лицо сосредоточено.

Но Михаил задумался крепко и головой не вертел. Вывел его из этого состояния шум, донесшийся от ворот. Часовой не пускал какого-то красноармейца, сидящего на взмыленной лошади — темно-рыжие ее бока влажно блестели на солнце. Они что-то доказывали друг другу, и Михаил разобрал:

— А где пропуск?

— Так убили же…

— Не знаю!

— Пойди, дурень…

Михаилу вдруг подумалось о Белове: не его ли убили? «Еще накаркаешь, дурень», — ругнул он себя.

К часовому, придерживая подол, семенила пожилая медсестра.

— Боже мой! Убили! Боже мой! — раздался через секунду ее крик.

3

— Убили! Что творится-то!

— Человек был, эх!..

— Моего сынишку спас… Как глотошная схватила, а он спас…

— А что случилось?

— Доктора зарезали военного. Владимира Илларионовича…

— Убивцы, чтоб им!

Наверное, не менее полусотни обывателей — со всего квартала, не считая случайных, — толпилось во дворе, под аркой и возле дома на Саратовской улице. Посматривали на одноэтажный каменный особняк в глубине двора, вполголоса переговаривались, строили предположения, вспоминали добродетели убитого доктора, сетовали на лихое время. Иногда из малоподвижной, приглушенно галдящей толпы вырывался злой голос:

— До сих пор режут. Безобразие!

Или еще резче:

— А власти смотрят! Им что!

Плакала, утираясь концом платка, молодая женщина. Ее большой живот — видать, дохаживала последние недели — неприятно контрастировал с неестественно худыми руками и иссохшим лицом. Оживленно перешептывались, то и дело наклоняясь друг к другу, две одинаково пучеглазые, с одинаково поджатыми губами тетки — должно быть, сестры. Челноками сновали в толпе ребятишки.

Когда из особняка вышел Белов, передние, те, что толклись во дворе, приумолкли и выжидающе на него уставились. Однако спрашивать о чем-либо не решались, молча расступались, пропуская этого небольшого сосредоточенного человека. Но те, что стояли под аркой и за нею, на улице, не сразу среагировали на чекиста, и, проходя, Иван Степанович расслышал:

— Жестокость и зависть есть извечные качества человеческой натуры. Зло злом караем, зло и порождаем. Было так и будет вовек…

Ораторствовал хорошо одетый человек с коротким торсом и бородкой. Он стоял спиной к арке и никак не мог видеть приближавшегося Белова.

— А вот и не будет, папаша, — громко сказал Иван Степанович, пробираясь сквозь толпу. — Выкорчуем, дай только срок…

Вздрогнув, коротыш с бородкой, однако, сразу нашелся с ответом.

— Кривое дерево не выпрямить, пагубные страсти не вытравить, — пробормотал он, и Белов уловил в его речи ощутимый северный акцент — слишком отчетливо, без самарской растяжки произносил он звуки.

— Вот как? — Белов остановился. С жадным любопытством и боязливостью смотрели на него глаза зевак.

— Может, смирением попробовать? — жестко спросил Белов. — Ударившему по левой щеке подставить правую? Пусть бьют, пускай режут?

В толпе послышался заискивающий смех. Бородатый беспомощно оглядывался.

— Нет, почему же… только…

— Никаких только! — зло оборвал Белов. — Ни бандитам, ни другим врагам пощады не будет. Как там, в Евангелии, говорится? — Он заморгал, припоминая: — «Какою мерою меряете, такою, значит, и вам мерить будем…».

— Нет, ты ответь, товарищ, — схватил Белова за рукав заросший щетиной инвалид с костылем. — Долго так будет? Уж ежели докторов режут, это ж совсем пропадай…

— Недолго, солдат, — сказал серьезно Иван Степанович. — Выведем нечисть, скоро выведем… Слово тебе даю — этих тоже найдем.

Инвалид хмуро молчал. Очевидно, не слишком-то верил.

— Дай-то господь! — вздохнув, перекрестился коротенький с бородкой.

— Жди! Когда рак на горе…. — меняя голос, вякнул кто-то из толпы, но Белов, уже ни на кого не обращая внимания, направился к трамвайной остановке.

4

— Надо же, — досадовал Иван Степанович. — На учениях мажешь, а где не надо — в десятку!..

— Да не хотел я, — в который раз повторил Шабанов.

У себя в кабинете Белов перебирал вещи убитого Шабановым человека. Оглядел револьвер, отложил. Взял паспорт, прочитал вслух:

«Енин Андрей Викторович, 1889 года рождения. Из мещан…».

— Так, — сказал Белов спокойно. — Все, конечно, липа.

— А то! — поддакнул Шабанов.

Из паспорта выпал клочок бумаги.