Тревожные ночи

— Немцы! — вдруг прошептал солдат в посконной рубахе. Недоверчиво взглянув на него, мы с опаской повернули головы в сторону покрытого облаком пыли шоссе.

Митрицэ попросил у Думитраке бинокль и залез на дерево. Он стал внимательно рассматривать шоссе. Мы же собрались вокруг дерева и с нетерпением следили за каждым движением Митрицэ. Вдруг он крикнул:

— Братцы! Русские! Я видел красную звезду на танке!

Митрицэ спустился к нам и решительно сказал:

— Хватит! Выходим на шоссе!

— А если нас расстреляют? — спросил один из солдат.

— Зачем им нас расстреливать? — возразил Митрицэ.

Я почувствовал, что ему нужна наша поддержка. Но все молчали, каждый искал ответ в глазах другого. А этот ответ не приходил…

— Давайте-ка закопаем здесь оружие, — после непродолжительного молчания тихо проговорил Думитраке, — и выйдем без него, как мирные люди.

Мы быстро закопали под дубом, возле которого лежал Гицэ Гиня, свои винтовки и автоматы. Растерянно столпившись вокруг Митрицэ и Думитраке, мы теперь меньше всего походили на солдат. Когда же Митрицэ и Думитраке подняли носилки и пошли вперед, мы опять двинулись за ними. С такими решительными людьми, как они, мы чувствовали себя увереннее…

«Что будет, то будет! — подумал я. — Двум смертям не бывать и одной не миновать!»

Но как только мы вышли из лесу, Митрицэ, словно о чем-то вспомнив, вдруг остановился. Он сделал знак Думитраке положить носилки на землю, затем снял каску, которую носил чуть сдвинув на затылок, и начал терпеливо что-то искать под подкладкой каски. Затем он вытащил оттуда свернутый листочек бумаги и медленно развернул его. Это была советская листовка, на которой было напечатано всего несколько строчек — так называемый пропуск. Советские самолеты за последнее время часто сбрасывали на наши позиции такие листовки-пропуска. Там, на фронте, за чтение этих листовок людей отдавали под суд военного трибунала, а тех, кто вроде Митрицэ хранил их при себе, приговаривали к расстрелу.

— У кого еще есть такой, братцы? — спросил нас Митрицэ, размахивая листовкой.

Все оживились. Сначала робко, тайком посматривая друг на друга, потом уже смелее мы начали один за другим вытаскивать спрятанные в одежде и снаряжении такие же листовки. У меня листовка лежала под подкладкой фуражки, у других — в швах брюк, в подсумках… Только у солдата, одетого в посконную рубаху, не оказалось листовки. Дрожа от страха, он с отчаянием обратился к Митрицэ:

— Господин сержант, а у меня нет такой бумажки!

— На, возьми мою, — протянул ему свой пропуск Митрицэ.

Так, держа листовки в руках, мы направились к шоссе. Впереди Митрицэ <и Думитраке несли на носилках Гицэ Гиню. Мы миновали пахнущий душистой травой луг, усыпанный васильками и маками, пересекли пашню, то и дело спотыкаясь о комья земли, так как все наше внимание было приковано к облаку пыли на дороге, затем вышли на жнивье, поросшее птичьей гречихой. Видя, что все обходится благополучно, мы, осмелев, ускорили шаг и тотчас же оказались на шоссе. Но к этому времени, оставляя за собой облако пыли, уже прошли последние машины. Не зная, что делать дальше, мы одиноко стояли посреди дороги и с грустью смотрели вслед удалявшейся колонне.

Вскоре пыль осела, но на шоссе никого не было видно. Стало темнеть.

— Подождем, — сказал Митрицэ, — должны проехать другие.

Мы перепрыгнули обратно через кювет на жнивье, где оставили носилки с Гиней. Потом собрались у края кювета, точно так же, как и в тот раз, перед немецким полковником на перекрестке дорог. Только теперь вместо оружия в наших руках белели листовки, и мы хотели найти лишь понимание и дружбу. Нам не пришлось долго ждать. Вскоре вдали на шоссе темноту прорезали большие светящиеся глаза фар. Когда они отклонялись в сторону, сзади них сверкали десятки и сотни таких же огненных глаз. Их свет пробивался сквозь поднявшуюся пыль, похожую на прозрачную свинцовую завесу. Спустя некоторое время мы услышали шум моторов.

— Едут! — крикнул Митрицэ и шагнул к кювету.

Огненные глаза приближались вместе с нарастающим гулом. Мы стали махать листовками. Я чувствовал, как все вокруг меня затаили дыхание, сердце мое забилось так сильно, словно готово было вот-вот выпрыгнуть из груди. «Братцы, мы несчастные люди! — повторял я про себя, мысленно обращаясь к тем, с кем мы должны были сейчас встретиться. — Не наказывайте нас, бог и так нас наказал этой войной!» Но к горлу подкатил комок, и вслух я не мог сказать ни слова…