Тревожные облака

- Никогда больше не зовите его! - обрадовалась Рязанцева. - Вы даже представить не можете, как ему хотелось бы согласиться, быть с вами, вообще жить. - Она сложила руки на плоской, мальчишеской груди. - Я так боюсь его потерять! У меня больше ничего нет в жизни: мальчики и он.

Было жаль ее, но холодность не уходила из сердца. Верно, они живут впроголодь, Рязанцев не хочет идти на поклон к немцам, кажется, и это правда, но если каждый будет жить только ради своих детей или жены (они ведь у всех единственные!), кто же тогда покончит с рабством, с врагами на их земле? Соколовский вдруг пугающе-отчетливо представил себе, что и его жена со стариками и с Леночкой в городе, ждут его и тоже голодают… Неужели он забыл бы о самом смысле жизни ради спокойного существования? «Никогда!» - решил Соколовский, и ему стало легче смотреть в карие, с оливковыми белками глаза Рязанцевой.

- Не пойму только: чего вы от нас хотите? - обронил он недружелюбно.

- Не сердитесь на него. Не думайте о Викторе плохо.

- Вы что же думаете: перед вами два сытых счастливчика! Так, что ли?

- Я все слышала, - сказала Рязанцева виновато. - Вас мучили в лагере, вы страдали. Но есть люди сильные или свободные, - она с надеждой посмотрела на Мишу, которого знала мальчишкой и который мало походил на человека, обремененного семьей, - а есть слабые…

- Слабые и выживут! Отсидятся! - перебил ее Соколовский. Он сердился оттого, что против его желания в нем побеждало чувство жалости к Рязанцевой. - Еще и мозги тренируют на всякий случай. Война для них вроде досадной вынужденной паузы. Рязанцев, - сказал он жестко, хотя собирался сказать «ваш муж», - так и говорит: «будут воевать». Вдумайтесь: бу-дут! Они будут, кто-то будет. А он будто на Марсе обитает.

По мере того как он закипал, выражение лица Рязанцевой менялрсь - в нем уже не оставалось ничего просительного, никакой растерянности. В темных калмыцких глазах загорелся упрямый огонек, скулы будто отвердели и обострились.

- Когда он впервые сел за книги при коптилке, я сама удивилась, - сказала она с достоинством. - Виктор объяснил мне: «Настоящие люди когда-то и в тюрьмах учились, в ссылке, в одиночных камерах Шлиссельбурга. Оккупация не может убить моей мысли и моих надежд. Когда придут наши, я буду больше знать, больше уметь, я буду нужен людям и стране». Не верите? - спросила она с просыпающимся презрительным сожалением.

Миша неловко повел плечами, а Соколовский грубо отрезал:

- Нет! Не верю!

Рязанцева повернулась и пошла к дому. Он крикнул ей вдогонку:

- Мужчина не должен ждать, пока придут наши: если, все будут ждать, они никогда не придут!

Рязанцева еще раз обернулась.

- А если он болен?

- Все_ равно, - жестоко сказал Соколовский. - Никому не обещана вечная жизнь. Вы бы разок посмотрели, во что ценят нашу жизнь в лагере. Эх! - досадливо оборвал он себя. - Лучше умереть по-людски.

Она уходила не оборачиваясь, странно опустив плечи, несвободным, мелким шагом.

- Ладно тебе, - огорчился Скачко. - Угомонись.

- А-а-а! Мелочи жизни, ничего за душой, а важничают, хотят, чтоб их еще и жалели.

13

Хотя Седой и был представлен футболистам вместе с Савчуком, хоть он и был, судя по всему, человеком испуганным и робким, он сумел как-то мягко и необъяснимо отделиться от Савчука. Достиг он этого не услужливостью, а молчаливым трудолюбием на тренировках, чистой и непритворной грустью своего потревоженного взгляда, откровенными и бесхитростными ответами на вопросы.

На второй день после знакомства в комендатуре он появился на стадионе тихий и неуверенный, будто понимал, что слова Цобеля о нем мало что значили и футболисты сами должны решать, брать его в команду или не брать. Он словно начинал с нуля, явился просителем, которого и помнить-то ни для кого не обязательно.

Пришел он, кстати, не один, будто робея одиночества, а с коренастым пареньком со звучной фамилией Таратута.

Соколовский сделал вид, что не узнал Седого. Спросил натянуто:

- Кто прислал? Седой помалкивал.

- Никто, - ответил Таратута. - Узнали, пришли.

- Дезертиры?

Вопрос был двусмысленный и неопределенный. Дезертиры откуда? От чьего лица задает он вопрос? Тут все дело было в первом душевном движении, оно-то и интересовало Соколовского, который шнуровал в эту минуту бутсу и искоса наблюдал за парнями.

- Ну, ты! - вскипел Таратута. - Поди, знаешь, куда! - Он готов был повернуться и уйти.

- Ладно, обидчивый, - Соколовский топнул обутой ногой и несколько раз подпрыгнул, разминаясь. - Тебе сколько лет?

- Семнадцать.

Выглядел он старше - из-за упрямого наклона головы и сердитого взгляда маленьких, колючих глаз. Над верхней губой темнели кисточками ни разу еще не бритые усики.

- Ясно, - проговорил Соколовский и обратился к Седому: - А вы кто такой? Мы, кажется, виделись с вами? Если мне память не изменяет.

Седой оценил это недружелюбное отстранение: они только вчера познакомились, а его пепельную шевелюру так сразу не забудешь - не так уж много на свете седовласых футболистов.

- Студент, - сказал Седой.