Тревожные облака. Пропали без вести

- На одной ноге не больно покажешь - заметил Григорий.

Мудрено! - подтвердил Фокин. - А вы кто, извиняюсь, будете? Часом, не из бывшего комитета по делам физической культуры и спорта?

- Футболист, известный тренер Евгений Викторович Рязанцев, - сухо представил его Соколовский.

Ряза-анцев! Все посмотрели на него с новым интересом.

- Павлику кость повредили, - объяснил Грачев Рязанцеву. - Палачи! Вандалы!

- На войне как на войне,- заметил Фокин. - А вы чего от них ждали? Не узнали за год их повадки? На войне чего не бывает! Помню, под Новоград-Волынским бой, танки, артиллерия, огонь, сотни уже легли, а тут вскочил в рост такой симпатичный паренек и кричит: «Хлопцы, тикайте, бо одного уже убило!» Мертвого рядом увидел, напугался.

Все рассмеялись. И в этом смехе тоже открылась пропасть, отделяющая их от Рязанцева. У них свое дело, свое сражение и огонь, свой смех…

Он сделал невольное движение к двери, и парни с облегчением подумали, что вот сейчас уйдет этот долговязый несимпатичный человек, ненужный уже, опоздавший учитель, и станет легче дышать. Останутся свои.

Но Рязанцев не ушел. Он поднял с пола левую бутсу Павлика, сбросил с ноги туфлю и, присев рядом, стал примерять бутсу.

- У меня левая чуть больше, - сказал он. - Если левая подойдет, тогда порядок.

Нога вошла плотно. Рязанцев помолчал, постукивая подошвой о пол и двигая ногой на весу.

Годится.

Рязанцев вроде собирается играть, зачем бы еще примерять в раздевалке бутсы? Но было это так неожиданно и так жива еще была заметная всем неприязнь к нему Соколовского, что парни по-прежнему хмурились.

- У вас ведь с легкими плохо? - остерег его Соколовский.

И в этих словах Рязанцев расслышал не участие, а упрек, холодное напоминание об их недавней встрече.

- Да, простите, - спохватился Рязанцев. - Я ведь разрешения не спросил. - Он обратился к Павлику: - Можно мне взять ваши бутсы?

- Конечно, я рад буду, берите, - сказал Павлик и повернулся к Соколовскому. - Вынесите меня на поле, капитан! Очень прошу. Я там посижу у ворот, мне легче станет.

- Вроде фотокорреспондента! - сказал Фокин.

- Вынесем, - пообещал Соколовский. - Ты ведь у нас один с билетом на матч. Только не на тот ты матч попал, Павлик.

- И хорошо: то я смотрел бы, а то играю. Играл… - поправился он.

В раздевалку явились немцы: майор Викингер, суровый, как судьба, как военачальник, явившийся принять безоговорочную капитуляцию, и Цобель. По виду Цобеля парни почувствовали недоброе: он был растерян, лицо пошло белыми и багровыми пятнами.

Цобель выставил за дверь Грачева и Полину, прикрикнул было на Рязанцева, но Соколовский задержал инженера, объявил, что он - запасной и будет играть вместо намеренно искалеченного Павлика.

Непривычно казенным, чужим голосом Цобель сообщил футболистам приказ коменданта: матч, который играется в великий для Германии день, 22 июня, должен быть выигран командой «Легион Кондор». Этого требуют престиж нации и hohere Erwagnungen der Politik[37]. Крайнее упорство русских футболистов будет рассматриваться как подстрекательство толпы и саботаж. В случае выигрыша команда будет расстреляна.

Цобель принадлежал к разряду натур самовозжигающихся, легко поддающихся гипнозу фразы. По мере того как с его уст срывались полные зловещего смысла слова, он словно бы вырастал в собственных глазах, нимб причастности загорался вокруг его головы, он уже забыл о том, что пять минут назад в присутствии майора Викингера был оплеван начальством, назван дерьмом, слезливой бабой, вонючим окороком и еще бог знает кем и послан в раздевалку к русским для искупления вины.

После первых же фраз розовые глаза Цобеля загорелись благородным огнем, он снова казался себе благодетелем футболистов, которым по доброте душевной сообщает важную и спасительную новость.

Майор Викингер потребовал, чтобы Цобель повторил приказ: он внимательно смотрел на русских, и ему показалось, что они не вполне оценили важность этой меры. Вторично Цобель изложил все с еще большим подъемом: теперь он и сам посчитал бы злоумышленником всякого, кто усомнился бы в гуманности и разумности приказа.

Лица футболистов и теперь хранили тупое, на взгляд Викингера, спокойствие, угрюмое, с оттенком удивления и недоверия.

Немцы чего-то ждали.

- Нам что же, благодарить полагается? - спросил Соколовский. - Спасибо, что ли, сказать?

- О нет! - великодушно воскликнул Цобель. - Нет спасибо! Надо послюшничество… - Он порылся в памяти: - Послюшный быть… Вот. - Футболисты молчали, и растроганный тем, как просто все уладилось, Цобель похвалил их: - Вы хорошо играл… Мальшик немношечко… это… zu viel смелый…

- Может, не стоит играть, пан Цобель? - прервал его Скачко. - Зачем еще играть? Объявите, что мы проиграли, - и конец, и все по домам. Чего церемониться! Если играть, так ведь чего не случится: мяч круглый.

- Это плохой шпас… Шютка, как это русски говорить, - предупредил Цобель. - Надо играть, и надо проиграть. - И он добавил по-немецки: - Das ist die hochste Kunst eines Sportlers![38]

Немцы ушли.

В углу стоял на подгибающихся ногах Седой.