Тревожный месяц вересень

Что искали на заводе люди Горелого? Я задавался тем же вопросом, что и председатель. Бандиты вырыли две большие ямы: одну - в цехе обжига, рядом с печью; вторую- во дворе, у дальнего угла гончарни. Видно, работали всю ночь.

Клад, что ли, был здесь зарыт? Мне снова вспомнился рассказ Сагайдачного. Искали золото? Чушь... Горелый не мог быть фантазером. Фантазеры не шли в полицаи. Туда шли люди трезвые, очень трезвые, с четким представлением о материальных благах и выгодах.

Но что-то они искали! И, видно, не нашли, иначе не стали бы в припадке злобы жечь гончарню. Семеренков явно имел отношение к поискам. А зачем им понадобилась Антонина? Гончар не открыл им всего, что знал, и они решили прибегнуть к самому сильному средству воздействия? Да, об этом и Сагайдачный говорил: "Вся их операция имеет отношение к Семеренкову". Гончар знал какую-то тайну. Какую? И почему он не хотел открывать ее?

Семеренков... Может, он-то и был седьмым и я не ошибся, пересчитывая людей, уходивших с гончарни? Но в лес юркнула змейка из шестерых. Это я хорошо видел.

Я отозвал в сторону Глумского и Попеленко. Ватник на "ястребке" был сожжен, а белесые ресницы потемнели от копоти.

– Чего доброго, ты научишься воевать, Попеленко,- сказал я. - Небось первым к гончарне прибежал?

– Первым, - засвидетельствовал Глумский.

– Хиба мы хуже других?-спросил "ястребок".

– Ты иди в село, обеспечь наблюдение, - сказал я своему помощнику. - Там, кстати, у Семеренковых во дворе лежит Климарь. Под мешком. Надо его свезти оттуда.

Глумский внимательно посмотрел на меня. У него были узкие, цепкие глаза. Челюсть его проделала вращательное движение.

– Климарь... Так... Когда же он появился?

– На рассвете.

– А ты чего там оказался?

– Дежурил во дворе.

Попеленко, с трудом отрывая сапоги от мокрой глины, поплелся к деревне. За ним увязались Васька и остальные "гвардейцы".

От села к гончарне мчался Валерик. Он придерживал одной рукой бескозырку, чтобы не слетела на таком бегу. Клеши его бились, как паруса при смене ветра. Крепко же он заснул под утро, если не расслышал стрельбы. А может, не хотел слышать? Три счастливых дня отпуска в тылу, в покое - и вдруг выйти из хаты на крыльцо и получить шальную пулю... Совсем нелепо. Да он и не понимал еще, кто стреляет и зачем. Сейчас поймет.

– Сходим к транспортерам, - предложил я Глумскому.- Надо посмотреть на карьеры.

Он снял карабин с плеча, щелкнул затвором, проверил, есть ли патрон. Потом его сощуренные глаза еще раз скользнули по мне, остановились на гимнастерке. Он как будто изучал, все ли пуговицы на месте. Дождь выбивал из меня последние остатки тепла.

– Чего дрожишь? - спросил Глумский. - Намок? Возьми брезентовый плащ там на заводе, в каморке для горшковозов. - И как только я вернулся, накрывшись заскорузлым, жестким, плохо согревающим брезентом, председатель сказал как бы невзначай: - Как это ты продежурил во дворе у Семеренковых в одной гимнастерке?

Мне показалось, что он усмехнулся. Когда Глумский скалит зубы, невозможно определить - собирается он вцепиться в тебя или улыбается.

– Ладно, - сказал я. - Больно догадливый. Пошли.

Мы зашагали по липкой дороге. Округлые следы копыт- здесь из дальних карьеров возили глину-червинку на волах - были заполнены оранжевой водой. Она кипела под частым дождем. Пулемет оттягивал плечо.

– Ну, вот тебе и бабье лето, - сказал Глумский, обернувшись ко мне.

По его выгнутой спине, обтянутой суконной, перешитой из немецкой шинели курткой, вода стекала как по крыше. Он покосился на мои сапоги, превратившиеся в начинку для глиняного теста.

– Ты что ж, в сапогах дежурил у Семеренковых?

– Отстань! - сказал я. - Мало у тебя сейчас забот?

– Много, - пробурчал он. - Но ты смотри не обидь ее, Антонину. Ты соображай, ее нельзя обидеть.

Это я-то мог ее обидеть? Но я на секунду взглянул на себя со стороны: парень двадцати лет, приехал с войны; хоть и глухарский, но здесь вроде бы временно.

– Обязательно обижу, - сказал я. - Я для этого сюда приехал. Никто ее у вас тут никогда не обижал. А я обижу.

– Редкость невиданная - такая девка, - уж не так сурово сказал Глумский. Я к ней давно присматривался. Ты еще под стол лазил, а я в ней человека разглядел.

Дождь сек по брезенту с такой силой, что заглушал слова Глумского. Я подошел к нему вплотную, ствол карабина, подпрыгивавшего на горбатой спине председателя, едва не уткнулся мне в подбородок.

– Я на ней сына женить мечтал! - неожиданно выкрикнул Глумский и затряс в воздухе круглым, как кавун, кулаком, грозя неизвестно кому. - Они же ровесники были. Дружили. Война началась, им уже по пятнадцать было. Эх, думаю, скорее бы подросли... И женил бы! - выбухнул он. - В лепешку бы расшибся, а женил. Такая девка, соображать надо!

Он снова махнул кулаком. Наверно, он женил бы сына на Антонине. Говорят, красивый был у него сын Тарас, настоящий парубок, рослый и характером хоть куда. Гранату бросить в вооруженных фрицев в сорок первом - это надо было иметь кое-что за душой. Вот только запал он, наверно, забыл вставить. Пятнадцать лет!