Тревожный месяц вересень

Первый карьер был чист. На дне его валялся старый поломанный струг. Вода стекала на дно карьера рыжими ручьями. Здесь все было рыжее и красное - под цвет глины. Даже листья мать-и-мачехи, росшей по склонам карьера, казались алыми. Они впитали пыль червинки и теперь, под дождем, отливали красным глянцем.

Скользкой стежкой, петляющей над неровными краями карьера, этой ямы, как будто пробитой в земле гигантским зазубренным осколком, мы прошли дальше, туда, где темнели железные остовы двух бронетранспортеров. В двухстах метрах виднелся лес.

Где-то здесь, как рассказывал Гупан, ранило Горелого, конвоировавшего эти машины. Обожгло лицо - судьба решила оправдать старое прозвище. Темная это была история с бронетранспортерами. Какие-то документы, деньги.

...Как и все вокруг, бронетранспортеры вблизи отливали алым. Налет пыли и ржавчины образовал на металле корочку. Сейчас ее полировал дождь, она поблескивала.

– Никого нет! - сказал, оборачиваясь, Глумский. Борта машин были иссечены крупными осколками эрэсов. Ветер посвистывал в пробоинах и зазубринах.

– Мне показалось, до этого места они шли всемером! - крикнул я в ухо Глумскому. - А потом их стало шестеро...

Здесь стежка вливалась в широкую, затоптанную волами и испещренную глубокими колеями дорогу. На ней-то и стояли бронетранспортеры. Дорога обтекала их, как река обтекает острова, с обеих сторон. А правее был карьер, край которого густо порос бурьяном, репейником, мать-и-мачехой.

Глумский вошел в эти заросли и почти скрылся - серые круглые плоды репейника цеплялись за его плечи. Он глянул вниз и вздрогнул. Рука, взметнувшись над репейником, ухватила наплечную часть карабинного ремня, но тут же сползла.

– Что там? - крикнул я и бросился к Глумскому, с трудом, как ядра, выметывая вперед сапоги.

...Это был старый, брошенный карьер, с разрушенной ручьями выездной дорогой, которая неясно просматривалась сквозь дождь на той стороне ямы. Вода с легким воркованьем сбегала вниз по промоинам, и на дне ямы уже стояло оранжевое озерцо: глина плохо впитывает влагу, это ее свойство.

Я не сразу понял, что на дне карьера лежит человек; почудилось - это вымазанная червинкой груда старого тряпья. Я, как и Глумский, оторопел, когда груда слабо зашевелилась. Беззвучно зашевелилась. Страшно.

Пригнувшись и заслоняя глаза от косо бьющих в лицо капель дождя, я разглядел в этой груде очертания тела. Ноги человека лежали в воде. Он, видимо, пытался выбраться наверх и был весь покрыт слоем рыжей червинкb. Но вот рука выскользнула откуда-то из-под груды, как щупальце, и слабо потянулась, стараясь уцепиться за что-нибудь. Пальцы хватали податливое месиво.

Я узнал эту трехпалую руку, укороченную и слабую, похожую на подбитое крыло. Словно стыдясь собственного увечья, она всегда старалась нырнуть под мышку, эта рука, или искала точку опоры. Она оживала только в ту минуту, когда на гончарном круге начинал вращаться бесформенный ком точанки.

2

Бросив пулемет, я прыгнул с откоса. Глумский - следом.

Бессильно барахтаясь в жиже, мы докатились до озерца на дне карьера. Гончар лежал лицом вниз, у него еще хватило сил держать голову так, чтобы не захлебнуться мокрой глиной. Я встал на четвереньки - колени разъезжались в разные стороны - и перевернул Семеренкова. С помощью Глумского подбил под него брезентовый плащ.

Нигде не было следов свежей раны, одежду всюду покрывала рыжая глина, похожая на спекшуюся кровь. Мокрой пилоткой я вытер Семеренкову лицо. Открылись глубокие, как борозды от шпателя, морщины. Сейчас они стягивали лицо наискось, превращали его в гримасу боли. Семеренков дышал часто и неритмично, как будто всхлипывая.

Глумский растерянно взглянул на меня.

– Ничего, - сказал я. - На фронте, бывало, и не такие оживали.

На губах у гончара не было крови, - значит, ранили не в грудь, не в легкие. Частое неглубокое дыхание подсказывало мне, что ранение было где-то возле диафрагмы. Когда пролежишь четыре месяца в госпитале для "животников", начинаешь соображать, где у человека что заложено.

Я расстегнул ватник Семеренкова и рванул на себя старенькую латаную рубаху. Она расползлась легко, как паутина. Открылся худой, втянутый живот с лесенкой мышц. Нигде не было крови. Я рванул рубаху донизу. Капли били по сухой смуглой коже гончара и катышками бежали вниз. Что же случилось с ним?

Неожиданно трехпалая увечная рука Семеренкова, как будто стараясь помочь мне, коснулась живота, оставив грязные следы. И я увидел три слабые отметины под ребрами. Сперва они показались мне царапинами. Но, приникнув к Семеренкову, я понял, в чем дело. Его ударили тонким, как шило, ножом. Три раза - "под дых", чтобы было наверняка.