Тревожный месяц вересень

— Я гляжу скрозь туман, какой-то хлопец, дюжий из себя, по улице идет, рассказывал Попеленко, воодушевясь. Перемирие кончилось. Теперь «ястребок» хотел извлечь хоть какую-то выгоду из новой ситуации. Насладиться ролью героя. — Думал сначала, что товарищ Капелюх возвращается… Не! Это здоровенный бандера прет — чистый бугай… Как «фердинанд»! И что ж вы думаете? Подходит он к хате товарища Капелюха — и шасть через тынок. Прямо так ловко сиганул, как кошка.

«Бугай», «фердинанд», «кошка»… Образно рассказывал Попеленко. Может быть, его по-настоящему увлечет роль героя.

— Ну, думаю, дело неладно. Я поближе. А он, вражий сын, до окна, где товарищ Капелюх спит, притиснулся и чего-то разглядывает. Ладно, думаю, погляди-погляди, от меня не уйдешь. Тут он поднимает свой автомат и как даст в окно. Как даст! И снова через тынок — шасть!

Слушатели охнули, переживая за Попеленко. Только Гнат, возвышаясь за толпой глухарчан с пустым мешком на плече, улыбался во весь щербатый рот.

Народу прибывало. Рядом с Гнатом появилась Варвара. — Я по бандюге из автомата! — продолжал Попеленко.

— Не по нему, а чуть выше, — поправил я «ястребка». — По деревьям.

— Не перебивайте! — сказал осмелевший Попеленко. — Бандюга бежать. А я за ним. И снова по нему. И за ним. А он от меня. И снова. Он на озимь, а я за ним. Он от меня. Тут товарищ Капелюх на мой сигнал заспешил, и мы взяли его в клещи.

— Мне показалось, бабуся, вы кричали? — спросил я у Серафимы.

— А кто б не закричал? Я думала, тебя убили. И как это ты догадался уйти с дома? Не иначе перст, судьба.

…Этот конопатый парень из шайки Горелого подошел к оконцу справа, со стороны шелковицы, чтобы ему было сподручно стрелять по топчану. В бледном свете он принял взбитое одеяло за человеческую фигуру, а старую шапку — за голову. И хотя промахнуться было трудно, он выпустил половину обоймы. Чтобы наверняка. И знал ведь, где мой топчан стоит, у какого окна, все знал.

— Господи! — сказала Серафима. — Когда же окна перестанут бить? Где ж стекла люди напасутся? Все бьют и бьют, бьют и бьют… Вроде и фашиста прогнали. Когда ж война кончится, чтоб им, бандерам, на том свете голой задницей на шило сесть!

И она погрозила в сторону леса тощим кулаком.

Гнат захехекал и собрался было со своим мешком в обычный утренний маршрут, но Варвара остановила его:

— Ты куда голодный? Пойди поешь…

Гнат радостно замычал и закивал головой. До чего же добрая душа стала у Варвары. Что она, искупала былые грехи этой благотворительностью?

Я прошел в хату. Все старенькое одеяло было изрешечено. Пули выщербили глиняный пол под топчаном, рикошетя, побили стены. «Да, повезло мне в это утро, крупно повезло», — думал я, разглядывая одеяло.

Не случайно, конечно, этот конопатый парень, дав очередь, помчался по тропе через озимь в сторону родника. У него, наверно, было два задания: прикончить меня и взять из схорона узелки. Два простейших задания: убить человека и захватить попутно сало и бельишко.

Конечно же теперь нечего было и думать устраивать засаду у родника. Они туда больше не придут. Ведь конопатый убит неподалеку. Мы по-прежнему останемся в неведении. Откуда, кем, когда будет нанесен следующий удар?

…Телегу с убитым бандитом-верзилой мы провезли по селу. Солнце уже приподнялось над туманом, и в село вернулись краски. Заиграли желто-зеленые листья на тополях, неровными алыми свечами зажглись в садах вишни, тусклой медью обозначились дубки. Над трубами поднялись ровные белые струйки дымков. Под солнечными лучами соломенные крыши закурились паром, иней пятнами сходил с них, и вскоре по завалинкам застучала капель. Вызеленялась трава. Наступил обычный утренний час листопада; прогреваясь, отмороженные черенки листьев легко отцеплялись от ветвей, и всюду — под дубками, тополями, вишнями, акациями, яблонями — закружилась осенняя метель. Ранние заморозки, ранние заморозки.

— А к хате Варвары он не подходил, — сообщил Попеленко.

— Догадываюсь…

Я ничего не сказал своему приятелю об Антонине. Я подумал, что она никак не могла предупредить бандитов о приезде Абросимова. И вообще… Я же помнил, как она стояла у брички и смотрела на этого незнакомого ей райкомовского хлопца.

Рука конопатого парня свесилась с телеги, желтые от курева негнущиеся уже, твердые пальцы чиркали об обод колеса. И хотя передо мной был враг, к мертвому я уже не чувствовал никакой ненависти. Больно мне было. В следующий раз, быть может, они ухлопают меня. Потом настанет зима, и «ястребки», как зверей, выследят в лесах бандюг. Снова будут мертвые на телегах. А озимь занимает небольшой лишь клинышек на без того необширных приглухарских полях. Некому пахать, некому сеять. И по-прежнему бабы будут тащить на себе тяжкую ношу всей крестьянской работы.

— Что мы будем делать с ним? — спросил я у Попеленко, когда мы медленно проехались по селу, сопровождаемые взглядами глухарчан, лаем встревоженных собак и пением петухов.

— Видать, нездешний, — сказал «ястребок». — Провезем еще раз, может, кто признает.