Тревожный звон славы

Псков. Живой памятник древней России... Как говорится, Михайло проехал на белом коне: выпал снег, и губернский город очистился, украсился. Он бродил по давно знакомым улицам — мимо приземистых церквей, обветшалых крепостных стен, жилых — в большинстве деревянных — домов, лавок с броскими вывесками — сложенные крест-накрест штуки сукна, синие сапога, золотые кренделя, — постоял у плавучего моста через Великую, уже покрывающуюся ледком, добрался и до окраин, до слободских ворот... И, проходя мимо каменных казарменных зданий, не удержался и с бьющимся сердцем зашёл в казённую квартиру: здесь жил командир псковской дивизии генерал Набоков, женатый на сестре Ивана Пущина.

Екатерина Ивановна, помнившая его лицеистом, расплакалась. Генерал отсутствовал в связи с беспорядками в губернии: то тут, то там бунтовали крестьяне.

Жанно! Какой благородный, чистый, какой необыкновенной души человек погиб... Известно, в крепости, в тяжких условиях он провёл одиннадцать месяцев, а теперь отправлен в Сибирь на каторгу...

Екатерина Ивановна похожа была на брата широким, очень русским лицом и спокойным открытым взглядом. Но она была растеряна и расстроена. Подумать, ведь Жанно был всегда разумен и рассудителен!.. Против чего же он восстал? Против государя? Против древних порядков?

— Народ, не только общество, сам народ ликовал, — рассказывала она о присяге. — Епископ взошёл на алтарь в полном облачении, за ним духовенство — всё торжественно, согласно закону и православию. Прочли манифест, и в общем восторге, целуя крест и Евангелие, все подписались под присяжным листом... — Заметив, что лицо Пушкина омрачилось, она снова заплакала: родной брат пал жертвою непонятного заблуждения. — При общем восторге... — повторила она, всхлипывая и утирая слёзы.

Он вышел от неё с обострившимся чувством тоски. Вдруг он увидел знакомого штабс-ротмистра в отставке Гаврилу Петровича Назимова[311], имеющего в Пскове собственный дом-особняк. «Не соорудить ли по старой привычке банчок?..» — «Что ж, в Пскове как раз весьма прилежный картёжник Иван Ермолаевич Великопольский[312]...» — «Так тащите же его в гостиницу — знаете, псковские ямщики опрокинули меня, я полулежу...»

Через час гостиничный номер заполнился громкими голосами и табачным дымом. Коридорному велено было принести из ресторации дюжину шампанского.

Чем крупнее делались ставки, тем молчаливее становились игроки, и вот уже лишь зазвучало напряжённо: «Пароли! Мирандолем! Пароли-пе!»

Давно не испытанный азарт охватил Пушкина. Два года в Михайловском, оказывается, не ослабили остроту чувств. Он прижимал карту ладонью и следил за руками банкомёта. Направо, налево. Сердце, бубенчики, жёлудь, лист. Красное и чёрное. Загнул утку. Семпель! Он проиграл, к счастью, лишь семпель — простой куш. Пока Гаврила Петрович метал Ивану Ермолаевичу, он подсчитывал в уме наличные средства. Их было совсем немного. Благоразумный прекратил бы игру. Куда там! Он дрожал от нетерпения, дожидаясь новой талии.

Направо, налево. На мелок 10. Неужели он обдёрнулся? Сменим колоды...

Карты были атласные, приятные, холодноватые на ощупь. Но кончики пальцев горели!..

Важна была стратегия, нужно и важно было испытать Судьбу. Счастье. Какую выбрать карту из колоды? Он решил взять даму, потому что загадал: жениться ему на Софи или нет? Теперь он понтировал против благодушного Великопольского и с замиранием сердца следил за его неторопливыми руками с перстнями на мягких, холёных пальцах.

   — Attendrez![313] — закричал Пушкин. — Загибаю пароли. — Он торопливо загнул угол карты, потому что вопрос о женитьбе был слишком важен и требовал двойной ставки.

Направо лёг король, налево — валет. Направо легла восьмёрка, налево — дама треф. Пальцы Великопольского двигались неспешно, ровно, а сердце Пушкина билось всё чаще и сильнее. Направо лёг туз, налево — девятка.

   — Attendrez! — снова закричал Пушкин. — Пароли-пе! — Вопрос о женитьбе был столь важен, что он учетверил ставку. В голове мелькнула мысль: чем он расплатится? Если он даст расписку, нужно будет тормошить Плетнёва и торопить издание глав «Онегина».

Направо легла его карта. Его дама бита. Всё. Выигрыш банкомёта. Зато прояснилась его судьба: ему не жениться на Софье Пушкиной.

На следующее утро он засел за письмо Зубкову. Конечно, ему ведь Зубков был ходатаем за него перед свояченицей. И конечно же тот перескажет письмо или даже прочтёт из него отрывки. Он о себе написал то, что согласие на брак делалось просто невозможным.

«...Я содрогаюсь при мысли о судьбе, которая, быть может, её ожидает, содрогаюсь при мысли, что не смогу сделать её столь счастливой... Жизнь моя, доселе такая кочующая, такая бурная, характер мой — неровный, ревнивый, подозрительный...»