Тревожный звон славы

   — Простой халат, — командовал Соболевский. — Не фрак, не сюртук, нет, простой домашний халат!..

   — Однако, — сказал Тропинин, — глаза у Александра Сергеевича голубые — следует и галстук повязать из синей ткани. — Тропинин, уже академик, с господами разговаривал всё же с известной робостью.

   — Ну хорошо, — согласился Соболевский. — Заеду за тобой через час.

   — Изображу вас trois quarts, — сказал Тропинин. — Извольте несколько повернуть голову.

Он принялся за работу, делая маслом предварительный небольшой этюд. Пытливо вглядывался он в необычное лицо необычной натуры. Постигнуть что-то определённое просто не было возможности, и потому не было возможности выразить что-то определённое и воистину значительное. Черты были изменчивы: как лёгкая рябь проходит по глади вод, так волны чувств и мыслей — неощутимые, незримые — меняли фактуру лица. Глаза были расставлены необычно широко. Полные губы тянулись вперёд. Подбородок был слаб, и шея тоже была несильная, нежная...

Пришлось прибегнуть к известным приёмам. В поэте нужно передать поэта — позой, поворотом головы; лицу он придал энергичность и силу, плечам добавил мощь и широту, бакам и шевелюре — необходимую округлость. И сосредоточился на том, чтобы передать обыденное, бытовое — в одежде, столике, домашней непринуждённой обстановке.

Пушкин, наскучив позировать, смотрел в окна. Из дома на Ленивке сквозь одно окно видна была кремлёвская стена и соборы, а сквозь другое — Каменный мост, выносившийся на арках на Всехсвятскую.

Почему-то вспомнился незначительный случай, совершенная мелочь из времён детства. Он уселся на тротуар и не желал идти дальше. Его понуждали, а он плакал и упрямился... Где, в какой части Москвы это было? Кто находился с ним? Боже, как давно это было!

XXVI

В доме Соболевского текла прежняя жизнь.

Торопясь к Пушкину и боясь не застать его дома, Погодин пришёл пораньше и был крайне смущён, когда одновременно с ним подъехал к невзрачному дому в извозчичьей бричке Пушкин. Он только возвращался откуда-то после ночных бдений.

Лицо у него было помятое, несвежее, с мешочками под глазами, и весь он — в шляпе на буйной шевелюре, с густо разросшимися баками — выглядел каким-то растрёпанным. Погодин испытал острое чувство неловкости.

— Я загляну днём, если позволите, Александр Сергеевич, — пробормотал он.

   — Да уж, Михаил Петрович. — Пушкин потянулся. — Ну, часика через два, a? Sans vous offenser[333], не так ли?

И днём профессор Московского университета застал обычную картину. С Пушкиным они уединились в его комнате, плотно прикрыв дверь. Погодин хотел познакомить Александра Сергеевича со своими «историческими афоризмами».

   — Я очень дорожу ими, — пояснил он. — В них, в отрывочных этих фразах, всё направление моих мыслей...

   — Должен ли я говорить, Михаил Петрович, о неизменном моём уважении к вам? — сказал Пушкин и принялся читать.

«Каждый человек действует для себя, по своему плану, а выходит общее действие, исполняется другой высший план...»

   — То есть поступки и намерения людей часто не совпадают с их последствиями, — пояснил Погодин.

Пушкин неопределённо склонил голову. Смысл афоризма, показалось ему, выражен был недостаточно выпукло.

«Посмотрите великие происшествия: Александровы завоевания, или Константина, или крестовые походы... то ли произошло... чего хотели действующие лица? Нет, а то, о чём они и не думали. Люди действуют сами по себе и для себя, человечество само по себе и для себя».

«Как согласовать существование... высших законов необходимости, чудес Божиих, предопределения, с человеческой свободой?»

   — Здесь много интересных мыслей, — сочувственно отозвался Пушкин. — Вы намерены ими украсить журнал? — спросил он с сомнением.

Вот насущный вопрос! Как сделать, чтобы «Московский вестник» не прогорал? Несмотря на имя Пушкина, журнал терял подписчиков. А почему? Потому что редакторы журнала упорно следовали своим, а не его, Пушкина, мнениям.

Погодин, во всём аккуратный и серьёзный, положил перед ним на стол корректуру критической статьи.

   — Нет, нет, — раздражаясь, произнёс Пушкин. — Простите, но уж так нельзя писать. В статье много умного, справедливого, но автор просто не имеет приличий. Можно ли о Державине и Карамзине сказать, что их имена «возбуждают приятные воспоминания»? Сказать, что мы с прискорбием видим «ученические ошибки» у Державина? Державин — всё Державин, имя его нам дорого. И касательно живых писателей я также не могу согласиться. Ну, вот...

   — Но, Александр Сергеевич, — пытался возражать Погодин, — в конце концов, автор высказывает лишь личное своё мнение. И всё же автор известный и авторитетный. Пусть его личное мнение остаётся на его совести...

   — Но я объявлен участником журнала! — с достоинством возразил Пушкин. — И таким образом меня могут почесть согласным с автором этой статьи. А я не могу говорить о Державине таким тоном, каким говорят об N.N. И, моё мнение, сим и должен отличаться «Московский вестник»!

Погодин понурил голову. Он был не согласен, однако имя Пушкина слишком много значило для журнала.