Тревожный звон славы

Так вот каким был тот, в ком Пушкин надеялся найти ближайшего друга, наперсника, поверенного. Острая обида на брата уже прошла, Лёвушку он по-прежнему любил. Но, увы, тот был ему чужд. Лев Сергеевич, хотя внешне чрезвычайно похож на него, — небольшого роста, курчавый, быстрый в движениях, с африканскими чертами лица, — был всего лишь кутила и транжир.

Лёвушка провёл в Москве несколько дней. Остроумный Соболевский сочинил экспромт:

Пушкин Лев Сергеевич Истый патриот —
Тянет Ерофеевич В африканский рот.

В день отъезда старший брат давал младшему наставления:

   — Потрясись, потрясись по житейским колеям — и поймёшь, каково шутить с жизнью. Вот ты пьёшь из тщеславия, чтобы других перепить, а уж это, прости меня, мелко... Что ж, молодечество пройдёт, пьяницей, надеюсь, ты не станешь... Могу я надеяться? — Но на Лёвушку увещевания действовали не раздражающе, как на старшего брата, а усыпляюще. Не было смысла продолжать разговор. — Что ж, поеду в Петербург, — вздохнул Пушкин. — Поеду к дражайшим родителям, comme on dit[334], устроить свои денежные и прочие дела... Ну а потом, потом... Может быть, поеду в Грузию повидать Раевского, или за границу, или восвояси, в Псков... — Тут уже Лёвушка с сомнением взглянул на брата: и у того в голове были неопределённость и сумбур.

На прощание братья искренне и горячо расцеловались.

А вот другой гость — Филипп Филиппович Вигель. Пути Господни неисповедимы! Давние арзамасцы нежданно встретились в Москве.

   — Вы помните, конечно, Александр Сергеевич, моё длительное и неопределённое пребывание у графа Воронцова в Одессе, — повествовал Вигель. Но одно упоминание о Воронцове заставило Пушкина нахмуриться, и Вигель тотчас заметил это. — Да-а... конечно! Простите моё резкое мнение о вашем друге, но Александр Раевский просто циник и подлец. Впрочем, ему недолго торжествовать победу... — Безопаснее было говорить о самом себе. — Мои неприятности в Бессарабии... Теперь мне предоставлено место градоначальника керчь-еникальского... В общем, пока что я в отпуску...

Тёмные глаза его по-прежнему горели как угли, маленький ротик жеманно поджимался.

Он рассуждал о политике, о внутренних и внешних делах России, всячески расхваливая нового государя.

   — Твёрдость, выказанная молодым царём в решительную минуту вступления на престол, показала Европе, что наша империя не в слабых руках. Но Персия всё же дерзнула ворваться в русские владения. Она будет наказана...

Шум, хохот, выкрики мешали Вигелю говорить. Он с презрением оглядел компанию, собравшуюся в гостиной.

   — Вы бываете в итальянской опере? — обратился он к Пушкину, и недаром: сколько раз вместе бывали они в Одесском театре! Теперь он имел в виду небольшие представления в частном доме у Арбатских ворот. — Не правда ли, у примадонны мадам Анти приятный голос, у Този славный бас, а вся труппа вообще не ниже одесской... Не правда ли?

Но Пушкин ответить не успел. Его прервал Соболевский.

   — А мне не нравится, Филипп Филиппович, итальянская труппа в Москве, — с особым ударением сказал он.

   — И мне не нравится, Филипп Филиппович, — с явным вызовом произнёс Толстой-Американец.

Друзьям хотелось позабавиться. Вигель растерянно оглядывался, потом заторопился: в такой компании оставаться он, конечно, не мог.

   — Прощайте, Александр Сергеевич... Надеюсь свидеться с вами. — Он сожалел, что оставляет Пушкина в непотребном доме.

А в гостиной уже звучал только что сочинённый Соболевским экспромт:

Ах, Филипп Филиппин Вигель!
Тяжела судьба твоя.
По-немецки ты Schwein igel[335]

^,А по-русски ты — свинья!

Громкий хохот нёсся из небольшого домика на Собачьей площадке.

Но в этот дом приходил, и довольно часто, безукоризненно одетый во всё чёрное, подтянутый, изящный Мицкевич. Усевшись в кресло в углу, закинув ногу на ногу, он будто отдыхал от тягот жизни, горечи судьбы, тоски изгнания.

С удивлением поглядывал он на веселящуюся шумную компанию. Странная публика! Его, поляка, чью родину Россия раздавила, русское общество, как бы желая досадить своему правительству, носило на руках, лаская, утешая, всячески балуя. Но эти же люди люто возненавидели Александра уже за то, что он благоволил к Польше, желая ей самостоятельности... Да, странная публика! Патриотизм, национализм, оскорблённое чувство чести как-то вдруг, сразу пробудилось в них, вызвав сумбур, приведший пока что лишь к дымящейся крови, обагрившей сумрачный декабрьский день, да к свисту шпицрутенов и мерной барабанной дроби по всей молчаливой, необъятной, раскинувшейся от океана до океана стране. А сама страна! Только вчера отряхнула она с себя тяжкое вековое татарское иго, но уже завтра готова была сказать Европе своё новое, небывалое, неповторимое слово...

С удивлением посматривал он и на Пушкина: понимают ли сами русские, кого имеют они в этом человеке? Его, польского поэта, они ставили выше Пушкина.