Тревожный звон славы

   — Что же ещё ты дашь для «Северных цветов»? — спросил Дельвиг.

   — Ну, если хочешь, мою заметку о книге путешественника Ансело[340] «Шесть месяцев в России». Хотя обо мне господин Ансело упоминает весьма лестно, но вообще о русской словесности говорит с откровенной пренебрежительностью. И я почитаю его тон оскорбительным. Мне вообще оскорбительно поведение наше перед всяким иностранцем. Мы забавляем его вознёй дворового мальчишки с собакой или русской пляской и сами хохочем. А он печатает в Европе — не мерзко ли? Господину Ансело, видишь ли, интересны лишь мои антиправительственные стихи. А моя судьба из-за этих стихов? А мои истинные шедевры? А Третье отделение? Всё это для него безразлично: подай ему оппозицию к правительству... Как-то досадно, знаешь...

   — Забавно, — сказал Дельвиг. — А наши журналы? — Он вздохнул. — «Московский телеграф» заботится не о красоте и совершенстве, а лишь о промышленности и купеческом сословии... «Вестник Европы» никак не сдвинется с закостенелых своих позиций...

   — Зато Булгарин и Греч издают частную газету, которой разрешены политические обзоры! — воскликнул Пушкин. — Вот и нам бы издавать газету, самовластно завладеть общественным мнением...

И этот разговор показался скучным Анне Петровне.

   — Вы знаете, что ваш брат написал мне стихотворение, и прекрасное стихотворение, — сообщила она Пушкину. — II a aussi beaucoup d’esprit[341]. — Она разжигала страсти.

Пушкин не успел ответить: она прочитала в его лице то, что ей было нужно, и, опередив его, обратилась к Дельвигу:

   — Милый барон, прочитайте же нам что-нибудь своё!..

Дельвиг противиться не мог. Сняв очки с толстыми стёклами, он, не повышая голоса, ровно, будто играя на свирели, читал-музицировал:

Некогда Титир и Зоя под тенью двух юных платанов
Первые чувства познали любви и, полные счастья,
Острым кремнём на коре сих дерев имена начертали...

Пушкин пришёл в восхищение. Он считал, что публика недостаточно ценит его друга как поэта, и восхищался тем, что Дельвиг пренебрегал вниманием публики.

Слушая, Надежда Осиповна откинула голову, а Пушкин, поражённый, замер: он заметил ещё один участок совсем тёмной кожи.

   — Маman, — сказал он, — вы помните много преданий о вашем дедушке? — Негритянское его происхождение с некоторых пор мучительно занимало его. Если в человеке есть исключительность, если он не похож ни на кого другого, для этого должны быть какие-то причины. В чём причина, того, что его жизнь и сама судьба особые от начала и до конца? Не в негритянском ли его происхождении? — Маman, — произнёс он неожиданно лихорадочной скороговоркой, — я с детства наслышан о вашем дедушке, но всё это анекдоты. Ваш дядя Пётр успел передать мне бесценный документ, однако в нём лишь положение при дворе и служба... Но его характер, личные свойства, история женитьбы...

Надежда Осиповна неохотно поддержала эту тему.

   — Что сказать тебе, Александр... — Она помедлила. За столом как-никак сидели гости. Впрочем, все были вполне свои люди. — Моя мать и я сама в детстве были весьма несчастливы...

   — Я знаю, maman, да, да, ваш отец имел весьма горячий характер и вряд ли был создан для мирной семейной жизни... — Не этот ли именно вопрос самого его волновал? — Но характер вашего дедушки...

   — Ах, Боже мой, Арина видела его в Суйде... она лучше расскажет тебе...

   — Я понимаю, maman, понимаю, но... — Он пристально смотрел на участки тёмной кожи на её лице и шее.

Сергей Львович посчитал нужным вмешаться.

   — Я покажу тебе кое-что... — Он поднял руку, однако и на этот раз новый денщик оказался вполне бестолковым. Сергей Львович раскричался и успокоился лишь тогда, когда в руках его появилась старинная черепаховая табакерка. — Вот, — сказал он, — ты видишь легендарного Ганнибала, верного слугу самого Петра Великого. — В крышку табакерки был вставлен медальон-миниатюра. — Подарок самого императора.

Пушкин жадно вглядывался в странное, необычное, производящее впечатление угрюмой жестокости лицо арапа.

   — Но, maman, каков он был... в семейных своих отношениях? — спросил он напряжённым голосом.

   — Ах, Боже мой... — Надежде Осиповне было неловко. — Что могу я сказать тебе? Свою первую жену, красавицу гречанку, высватанную им у негоцианта, он подвешивал на кольцах и пытал за то, что она родила ему белую девочку... Он уверовал в её измену. Ну, что говорить... Он был необузданно ревнив. Ты это хотел знать?

Пушкин побледнел. Да, именно это он хотел знать, потому что он испытал незабываемые бешеные муки ревности с женой негоцианта Амалией Ризнич.

XXIX

Семь лет не приезжал он в Петербург — это уже не был город его юности. Изменилось всё — общество, обычаи, нравы. Что же, перенести ему действие «Евгения Онегина» в новое царствование? Даже улицы стали не те. Новые особняки стояли на месте пустырей. Адмиралтейство достроили — и огромное здание простёрло гладь мощных стен с рядами окон, шеренгами колонн и пролётами арок.