Тревожный звон славы

Улицы изменили окраску: единообразными желтовато-белыми линиями тянулись фасады... Но Исаакиевский собор строился и хотя возвышался огромным кубом, строительству не видно было конца. Вокруг набросаны были камни — между заборами, бараками и сараями. Он знал, что во время событий вот у этих заборов и бараков теснился народ — его народ, носитель мнения и нравственного приговора. Кто-то бросал камни, кто-то посматривал да помалкивал, кто-то был просто пьян... А вокруг грандиозного памятника могучему Петру выстроились в каре мятежники — Московский полк, лейб-гренадеры. У Адмиралтейства стояли верные властям конногвардейцы... На эту площадь Александр Бестужев — в парадном адъютантском мундире, в сверкающих сапогах — привёл мятежные роты, от Крюкова канала через Театральную площадь с запозданием пробился к Галерной улице гвардейский морской экипаж... А с конногвардейцами стояли преображенцы и измайловцы...

Оттуда на взмыленном коне прискакал герой Отечественной войны легендарный Милорадович с отеческими увещеваниями к бывшим своим соратникам: «Солдаты! Кто из вас был со мной под Кульмом, под Бауценом?»

Вспомнился Милорадович — таким, каким Пушкин видел его в театре и в его кабинете: сумасброд и щедрый содержатель целого гарема балерин...

С тяжёлыми, неспокойными раздумьями бродил он по Петровской площади, потом нанял извозчика и направился по наплавному Исаакиевскому мосту на северную окраину Васильевского острова.

Вот она, песчаная коса, глубоко выдающаяся в взморье. И прежде унылая, эта сторона теперь выглядела совсем пустынной. Здесь, на последней возвышенности перед прибрежной равниной, когда-то стояли домики с уютными крыльцами. Неужели стихия — грозное наводнение — всё погубила? Не было знакомых домиков, палисадников, не было даже редких деревьев. С пустого места через холодную морскую гладь вдали, на Петровском острове, различалась тёмная роща.

Предчувствие беды заставило сердце тревожно забиться. Погоняй же! Он направился к тому дому, перед которым когда-то часами выстаивал, всматриваясь в занавески окон. Дом был таким же, как и прежде. Так же подвальный этаж занимал немец-портной, невдалеке так же торговали в мелочной лавке. А на углу полосатая будка и солдат с алебардой... Но окна, те окна, на которые он когда-то смотрел с трепетом и надеждой, были пусты и безжизненны.

Вдруг из парадной двери вышла служанка. Это была располневшая женщина в платке и салопе, но он сразу узнал её.

   — Послушай, милая...

Как когда-то, он нагнал её. Она с удивлением смотрела на незнакомого, обросшего баками господина.

   — Послушай, милая... Ты... ты не узнаешь меня?.. Где твоя барышня?..

Брови женщины недоумённо поднялись, потом какая-то тень пробежала по её полному румяному лицу.

   — Какая барышня? — Она пристально вгляделась в лицо Пушкина, но не узнала его. — Ах, Господи, была барышня, так та давно на небеси... зачахла от чахотки...

Он понуро опустил голову, потом, как когда-то, сунул ей в руку золотой.

   — Барин, да что вы...

Лицо её напряглось: пришли смутные воспоминания. Но он уже шагал прочь. Господи, желал ли он кому-нибудь зла? Теперь тяжесть обременила его совесть. Бедная, юная, милая Таланья, так доверчиво предавшаяся ему, так преданно любившая его... Нет, не ему судить людей...

Он отправился к Дельвигу.

У Антона Антоновича в доме царил ералаш: назавтра был назначен отъезд в Ревель. Юная Софья выглядела озабоченной и взвинченной.

   — Горничные делают не то, что я приказала, — обратилась она к мужу, — слуги бестолковы. Можешь ты, как мужчина, принять участие?

Нет, Дельвиг не мог. Он вздохнул.

   — Дорогая... — Он поднялся из мягкого кресла и нежно поцеловал жену в лоб. — К чему столько суеты? — Это прозвучало как обычная его присказка: «Дунь и плюнь».

Каблучки Софи быстро застучали по паркету, с которого уже был убран ковёр.

   — Я хотел тебе кое-что прочитать... — сказал Дельвиг. Он задумчиво протёр очки.

   — Я слушаю! — отозвался Пушкин.

   — Кое-что. Не своё, но для моих «Цветов».

   — Я слушаю.

В это время вновь быстрым шагом подошла Софи.

   — Горничные, — сказала она раздражённо, — слуги... — Она не могла продолжать, на глазах у неё появились слёзы.

Дельвиг опять приподнялся из кресла и поцеловал её в лоб.

   — Если уж тебя не слушают, душа моя, так меня и подавно...

Снова застучали каблучки Софи.

   — Забавно, — сказал Дельвиг. — До отъезда я непременно хочу взглянуть на портрет, который заказал...

Оба отправились к известному Кипренскому[342].

По дороге Пушкин горевал:

   — Ты уезжаешь. Нет Пущина и Кюхельбекера. Умер Карамзин, Тургеневы и Жуковский за границей. Нет Рылеева и Бестужева. Катенин в деревне. О тех, кто в Сибири, я и не говорю... С кем же я остаюсь в Петербурге?

   — Дунь и плюнь, — посоветовал Дельвиг.

Орест Кипренский, недавно возвратившийся из Италии, был знаменит и получал заказы от всего Петербурга. Он был красавец в полном смысле этого слова — с вьющимися мягкими волосами, пылкими тёмными глазами, с утончёнными чертами лица. Он, незаконный сын от крепостной, встретил посетителей со всей любезностью европейски просвещённого человека.