Тревожный звон славы

Пётр ударил кнутом по лошадиному крупу. Прощальные крики, слёзы, платочки. Коляска покатила к открытым воротам.

XXVI

Прогулка в первой половине мая 1825 года.

Жизнь возрождалась, порхала, пела, цвела, а в нём — и это случалось нередко — сгустилось ощущение ранней смерти. Всё может быть, каждому свой удел. Вот недавно по соседству неожиданно умер помещик — и не старый, и семейный, и не на дуэли, и не упав во время псовой охоты с лошади, а внезапно, в мягкой и тёплой постели.

Вороны перелетали с ветки на ветку, скворцы строили гнезда, самцы звали самок, лес звенел птичьими голосами, а с озёр доносились протяжные крики диких уток. Он сорвал свежий, жгуче-зелёный листик — в нервном трепете его пальцев остро запахла клейкая масса...

Но постепенно на душу снизошло успокоение. Каким он — не так уж давно — приехал в Михайловское? Даже трудно было поверить в озлобленность, скепсис, недоверие ко всем и недовольство собой, которые тогда им владели. И вот — поэтический труд возродил его. Уединение оказалось плодотворным. Нет, жизнь ещё не окончена...

Ах, Боже мой! Он огляделся. Вороны в развилках деревьев искали места для тяжёлых своих гнёзд, а лёгкие, вёрткие грачи, пеночки, щеглы будто знать не хотели тягот. Барабанили дятлы. Лес ещё был прозрачен, но уже усыпан юной, жадной прозеленью. Да, верная вековым нерушимым законам, природа жила своей независимой жизнью — прекрасной и безразличной к мученьям, сомненьям и горестям человека.

Возрождённый из пепла Феникс... Тихая радость жизни овладела им. Сладостное чувство! Звуки, ещё не обретшие мелодию, песня, ещё далёкая, не донёсшая раздельные слова, ещё не воплотившаяся в гармонию. Захотелось стихов.

В том-то и дело, что смерть перечеркнула бы всё — надежды, помыслы, плоды раздумий, — не дав раскрыться неповторимой тайне, которую он носил в душе.

Об этом был уже стихотворный замысел. О любимом поэте Шенье, погибшем в катаклизмах общественной жизни.

Горестная и поучительная судьба — и перекликалась с его собственной.

Замысел захватал его. Чувства, овладевшие им, томили желанием перелиться в стихи. Он поспешил домой.

...В сенцах гомонили девки, которых Арина Родионовна выпустила из светлицы погреться на весеннем солнышке, — он стремительно прошёл мимо них.

Вот его стол, его тетради. Он обмакнул перо в чернильницу.

За окном чирикали воробьи. Прилетела пёстрая бабочка и села на куст.

А он перенёсся в королевский зал для игры в мяч, «Le Ien de paume» Шенье — и потекли бурные события: лживая клятва — взятие Бастилии — призывы Мирабо — прах Вольтера в Пантеоне — Декларация прав — провозглашение республики — Конвент и Робеспьер[187] — казнь Шенье на тридцать первом году жизни... И что же осталось от поэта? Даже затерянные плоды недозрелого его таланта отысканы лишь несколько лет назад...

Какой замысел! Он о французском поэте, певце мирных нег, но и о нём самом, Пушкине. Страх, что заключение в глухую деревню убьёт его гений. Горечь от бесплодных призывов к свободе — неизбывное разочарование, заставившее его написать «Свободы сеятель пустынный...». И собственная непреклонная гордость перед ударами, обрёкшими его на изгнание и затворничество.

Перо — короткое, изгрызенное, плохо очиненное — вывело, брызгая чернилами, заглавие: «Андрей Шенье в темнице». Он хотел показать поэта в ожидании казни. Но нет, начать нужно не с этого — с мрачных подробностей неизбежной табели: «Поэта ждёт мятежная секира — Заутра казнь: поэта ждёт секира — Подъялась вновь усталая секира...»

Он не хотел останавливаться на отдельных словах — всё это потом, потом, в длительном, изнуряющем, почта не имеющем границ труде, — а пока важно начертать общий образ.

...Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: Блаженство!
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!

В этих строках была заветная мысль, с некоторых пор тревожившая его: не ведёт ли победа революции во имя свободы к ещё более ужасной тирании? Разве не был наслышан он о французской революции от важного свидетеля — Карамзина? Разве не преподавал им в лицее француз де Будри[188] — не кто иной, как брат самого Марата[189]?

И всё же гордый поэт остаётся верен себе.

Теперь о жестоком и неумолимом его гонителе, о тиране, о русском царе Александре:

Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты всё пигмей, пигмей ничтожный.
И час придёт... и он уж недалёк:
Падёшь, тиран!

Вырисовывались несколько частей длинного стихотворения: монолог героя в темнице Сан-Лазар, прощание с жизнью, завещание друзьям беречь его рукописи — и заключительная сцена казни: