Трезориум

Четыреста тысяч человек живут в состоянии постоянного дефицита почти всего: еды, одежды, лекарств, защиты, необходимых для выживания документов. Выражаясь языком рыночным, на всё существует огромный спрос при очень скудном предложении. К тем, кто способен этот спрос удовлетворить, деньги текут рекой. А у кого деньги, у того и настоящая власть. В Америке подобную функцию выполняет мафия, в Гетто — «Двенадцатка». Это легально существующая организация, сидящая в доме 12 на улице Лешно. Официальное ее название «Группа борьбы со спекуляцией», но это как борьба кота со сметаной. Задумывалась «группа» как волонтерская, для добровольных помощников полиции, но очень скоро превратилась в истинный центр силы, у которого полиция и половина Юденрата на содержании.

«Двенадцатка» — мафия сугубо еврейского склада, вся построенная на коммерции. За плату она предоставляет любые товары, в том числе контрабандные и запрещенные, а также любые услуги: переправку людей из Гетто во внешний мир, выдачу пропусков и освобождений от работы, всякого рода разрешений и лицензий. Такса известна, исполнение обязательств гарантировано — одним словом, потребители довольны. Без этих удобнейших господ жизнь здесь была бы еще худшим адом.

Однако это не означает, что «Двенадцатка» торгует и всё. Она держится не только на выгоде, но и на страхе. Если надо — убивает, и делает это очень ловко. Все ее боятся до дрожи, включая Юденрат и полицию. Немцы, конечно, знают про это, но «Двенадцатку» не трогают, потому что она им тоже удобна: сотрудничает с Гестапо, предоставляет информацию о внутренней жизни Гетто. Железное правило всякого тоталитарного режима гласит, что за надзирающими тоже нужны надзирающие. А еще поговаривают, что «Двенадцатка» делится своими нешуточными прибылями с нужными сверхчеловечками, каковые, разумеется, есть и среди несгибаемых арийцев.

Самым страшным человеком в «Двенадцатке» слывет некто Гарбер, начальник ОДР, «Отдела дополнительных ресурсов». Это самые настоящие бандиты, которые вынюхивают, у кого есть припрятанные ценности, и отбирают их. В Гетто не так мало богачей, кто умудрился прихватить с собой из прежней жизни деньги или ювелирные изделия. На таких людей идет настоящая охота.

Нечего и говорить, что я со своими большими долларами и непривычкой к конспирации засветился почти сразу же.

В один из первых дней существования трезориума, когда пани Марго потребовалось закупить продукты длительного пользования, я поменял слишком крупную сумму, 200 долларов. На улице Павя есть такой Соломон, набожный талмудист, который всегда сидит у столика со свитками и читает вслух священные книги, а заодно ведет бойкую торговлю валютой. Мне, дураку, следовало бы понимать, что такой субъект не может не сотрудничать с «Двенадцаткой». Впрочем, неважно. Рано или поздно я все равно привлек бы внимание ОДР.

И вот сижу я ночью на первом этаже, в классе, один, прикидываю, как получше расположить сектора: стол мягких рукоделий, стол технических конструкторов, стол бумажных занятий, полки для кукол, солдатиков, машинок. Трезориум давно спит.

Не было никакого звонка, не лязгнула отмычка, не заскрипела дверь. (Правда, когда я очень сосредоточен, я почти ничего не замечаю.)

Я услышал шорох, рассеянно обернулся — и окоченел.

У меня за спиной стояли трое невесть откуда появившихся мужчин. На рукавах повязки с красной звездой Давида, знак принадлежности к «Группе борьбы со спекуляцией».

Впереди приземистый, в старомодной шляпе-котелке. Слева от него двухметровый, широченный человек-гора, справа худенький, вертлявый человек-вьюн. Но эти двое не имели значения, с первой секунды я понял, что смотреть нужно только на того, кто в центре.

— Я Гарбер, — сказал он сипло.

Лицо у Гарбера пугающее: грубой лепки, как у какого-нибудь грузчика или извозчика. На известного провокатора Азефа — вот на кого он похож. Фигура располневшего борца-тяжеловеса, длинные руки с огромными кистями. Глаза того типа, которые называются буравчиками, так в тебя и ввинчиваются.

Назвавшись, он ничего больше не сказал. Это его всегдашняя манера, приводящая непривычного человека в трепет.

— Очень приятно, моя фамилия Данцигер, — пролепетал я, и после этого мы молчали, не преувеличу, минуты две. Спросить «Чему обязан?» или «Как вы вошли?» я не посмел.

Кроме того, чутье подсказало мне, что не нужно проявлять суетливости. Поднявшись, я убрал за спину руки, чтоб не было видно, как они дрожат, и принялся рассматривать незваных гостей.

У здоровяка были сплющенные уши и сломанный нос. Тощий (с каким-то серым, словно не до конца прорисованным лицом) скрипел по ногтям пилочкой.

Наконец главный спросил, очень вежливо:

— Известно ли пану Данцигеру, что в Гетто иметь валюту строжайше запрещено? Она должна быть сдана властям под угрозой сурового наказания.

— Известно, — сказал я, обо всем догадавшись, но еще не решив, как себя вести. Выбор у меня тут был невелик.