Трезориум

Ладно пани Фира, но Мейер Брикман, человек логики и незаурядного ума. Недавно я принес ему новый месячный пропуск на выход в город, а Брикман отказался. Спасибо, говорит, больше не нужно. А весь год каждый субботний вечер бегал ночевать к жене.

— Что случилось? — поразился я. — Неужели Грета вас бросила?

(Да, знаю, мне иногда отказывает деликатность.)

— Нет, — сухо ответил он. — Но я решил, что хватит отрезать хвост по частям. Ей нужно научиться жить без меня. Мы ведь отсюда никогда не выйдем.

Отвернулся и ушел, прямой, как палка. Мне очень хотелось его окликнуть и сказать, что он ошибается, но, как и сегодня во время разговора с Хаимом, я промолчал.

Отдельно напишу о Хасе Гранат, которую мы обсуждали еще дольше, чем Яцека.

С этой девочкой по-прежнему нет ясности. Она словно проскальзывает через ячейки сети, в которую мы ловим наших воспитанников.

Среди детей она на положении парии. Они с ней не играют и почти не разговаривают, но Хасю, кажется, это нисколько не заботит. Она играет сама с собой в какие-то странные игры: нарезала белых кружочков и раскладывает их по белому же листу бумаги. Спросишь, что это — не отвечает, а только застенчиво улыбается. Светило детской психиатрии профессор Розенблатт, которого привел Гарбер, уверенно сказал, что никаких отклонений у Хаси нет. Все реакции нормальные, а некоторые даже сильно опережают возраст.

Я стал перечитывать Хасин «Дневник наблюдений» (как я уже писал, таковой у нас есть для каждого ребенка). С самого начала, тест за тестом. Их накопились уже сотни.

Первый раз войдя в класс, где она еще никого не знала, Хася сразу направилась в угол и повернулась ко всем спиной. Робости при этом не проявляла.

На тесте, когда ребенка приводят первым, а потом запускают остальных, не обрадовалась, но и не расстроилась. Просто зевнула.

Противоположный тест: ее запустили последней, когда все уже в сборе и чем-то занимаются. Ни к кому не присоединилась, сразу пошла к подоконнику.

И так далее, и так далее, сеанс за сеансом.

Спрос на Хасю был только, когда дети играли в больницу. Она была идеальным пациентом. Никто, кроме нее, не мог так долго без движения лежать на месте.

Сегодня Мейер предположил:

— А что если эта личность настолько ослаблена, что ее почти нет? Это не ребенок, а какая-то вода. Утекает туда, где ниже уровень, и застывает лужицей. Душевная анемия?

— Нет, там что-то есть. Что-то совершенно особенное, — сказал я. — Вы обратили внимание, что ее любимый кактус, который она все время гладит, вырос крупнее остальных? А про таракана помните?

— Какого таракана? — спросила пани Малка, которая не читает кондуит.

— На подоконнике был таракан, и Хася делала над ним какие-то пассы руками. Поведет ладошкой вправо — насекомое движется вправо. Поведет влево — влево.

— Может быть, совпадение?

— Может быть. Но такое ощущение, что она чувствует живые существа каким-то особенным образом. И умеет, как бы выразиться, налаживать с ними контакт.

Должно быть, у меня был сконфуженный вид, когда я это проговорил.

— Да она ваша любимица! — выпалила вдруг смирная Зося. — Меня ругаете, что я неравнодушна к Руте, а сами всё с вашей Хасей носитесь!

Я был возмущен.

— Ничего подобного! Просто так называемые «тусклые дети», свет которых трудно уловим, всегда таят в себе сюрпризы. Чем глубже залегает нефть, тем сильнее ударит фонтан, если до него добуриться. Уверяю вас, я не испытываю к Хасе никаких чувств, кроме профессионального интереса.

— А я пану Директору верю, — присоединилась к бунту пани Марго. Хоть она говорила про меня, но смотрела на других. — Он понятия не имеет, что такое любовь. Да и откуда ему? Жены у него никогда не было, деток тоже.

Я знаю, за что она на меня взъелась. В прошлом месяце попросила отпустить ее в церковь, поставить свечку в двухлетнюю годовщину гибели ее детей (пани Марго христианка), а я отказал. Потому что для этого надо ехать через весь город, и в церкви может произойти инцидент. Женщину с еврейской повязкой и явной семитской внешностью какие-нибудь дегенераты могут сдать в полицию. Евреям запрещено осквернять своим присутствием христианские храмы.

Я жалею пани Марго, поэтому ответил терпеливо:

— Педагогу вредно любить детей. Это мешает, сбивает с прицела. Да, я не испытываю к воспитанникам любви в вашем понимании — когда выделяешь какое-то дорогое существо и оно заслоняет тебе всех остальных. Мне наши дети дороги в равной степени. Я люблю их всех одинаково, а это все равно что никого не любить. И правильно. Шацзухеру необходима холодная ясность ума, неподверженность эмоциям. Любить надо не объект исследования, а дело, которым ты занимаешься и которому посвятил свою жизнь.

И здесь Хаим задал вопрос, в ответ на который мне пришлось произнести целую лекцию, содержание которой я сейчас коротко перескажу, потому что это был экспромт, а тема важная и требующая дальнейшего осмысления.

Он спросил: