Три

– Слушай, я боюсь, ясно тебе? Боюсь, что они будут никому не нужны. Возможно, им безопасней там – в коробках.

– Зоопарк какой-то! – вмешался Миша, затушив окурок в пепельнице.

Один возмущённый и два заинтересованных взгляда уставились на него.

– Продолжишь мысль? – с интересом спросил Богдан.

– Зоопарк, говорю! Закрыла зверя в клетке и думаешь, что так правильнее. Животному лучше на воле, в своей стихии! Зверь не боится, что с ним что-то случится. Но если и произойдёт с ним беда, то он либо выстоит, либо погибнет. А в клетке для него подготовлено лишь одно: смерть. Смерть, которая станет для него спасением.

– Вопрос в том, хочет ли она, чтобы смерть её книг и творчества стала для кого-то спасением или даже облегчением? – задался вопросом Никита, последние слова выделив особенно эмоционально.

– Лип и Миша дело говорят. Думаю, что не хочет. Вот и я порой смотрю на свои картины и буквально ненавижу их, – вмешался Богдан. И когда он говорил, я заметила, что он даже сжал зубы, настолько его задели мои слова. – Так и хочется всё переделать. Или разорвать и выбросить куда подальше. Но я всегда помню одно… Помню, как мне было хорошо, когда я писал их. Каждый мазок чего-то стоил, даже той ненависти, которую я испытывал после. Но вот что я уяснил раз и навсегда: ненависть никуда не уйдёт, так же как и любовь. Эти двое так же неделимы, как состав масла, которым я рисую картину. Одно без другого не выйдет. – Богдан смотрел на меня с надежной и предвкушал мою реакцию на свою речь, но я не знала, как оправдать себя. – Это как масло без пигмента! Всё одноцветное!

– Да, и ты выставляешь свои картины, – поддержал его Никита.

– Ведь считаю, что…

– Зверя нельзя держать в клетке! – продолжил за него Миша.

– Можно сказать и так, – согласился Богдан.

– Ты талантлив. Ты просто хищник! – выдала я. – Если во мне и живёт зверь, то это заяц! Чуть что, сразу уношу свои лапки.

В обычной жизни Богдан вёл себя сдержанно и рассудительно, а вот в творчестве он нарушал все границы.

– А мне нравятся зайцы. – Миша не меня пытался поддержать, ему и вправду нравились зайцы.

– Кстати, зайцы могут умереть от страха, – как бы между прочим сказал Богдан.

– Вот, пожалуйста, это со мной и случится!

– Дурость! – горячо воскликнул Никита. – Прочитай! – Он сунул мне в руки книгу, но я, как ошпаренная, отскочила от него.

– Нет, как бы складно вы не говорили, моих чувств это не отменяет!

Нашу перепалку прервал громкий щелчок – это игла соскочила с пластинки. Все одновременно посмотрели в сторону холодильника.

– Бред! – не согласился Лип.

– Отлично! Если так хочешь, то сам бери и читай! И смени уже эту чёртову пластинку!

Никита подошёл к проигрывателю, вернее, взобрался на стул рядом с холодильником. В губах у него была зажата сигарета, от дыма которой его глаза слезились, в одной руке он держал мою книгу, а другой ловко менял пластику.

– Помнишь, я рассказывал тебе о писателях потерянного поколения? – Закончив с пластинкой, он с важным видом облокотился на холодильник.

– Конечно, помню, что за глупости? – ответила я и взглянула на фотографию Джека4, что висела над кожаным креслом, которое раскладывалось в кровать, когда кто-то оставался ночевать у меня.

Пластинка сменила несколько пустых трескающихся оборотов, и комнату наполнил одинокий звук саксофона. Никита загадочно улыбнулся и открыл книгу с середины. Его довольную улыбку дополнила партия пианино, ритм мелодии стремительно нарастал.

– Даже не смей! Не оскорбляй ни меня, ни их, ни, мать его, этот прекрасный джаз! – разгадав его задумку, закричала я.

– Сядь и сиди! – приказал он.

– Ты не сделаешь этого! Не сделаешь! Не дашь мне сгореть от стыда…

– От страха, – поправил Богдан. – Вот и докажешь, правда это или нет.

Он был явно доволен собой. Ему редко удавалось меня подколоть, в основном таким промышлял Миша. Я оценила.

– Друзья, – Никита обратился ко всем, – я рассказывал вам о писателях потерянного поколения? Наверняка! Но для большей значимости повторю. – Он проговаривал каждое слово достаточно торжественно и вполне мог сойти за актёра дешёвого театра. – Так вот, иногда они собирались, чтобы почитать друг другу.

– Или напиться, – встрял в его монолог Миша, смеясь.

– И напиться. Тут не поспоришь. И послушать пластинку одну другую, под которую они и зачитывали отрывки своих романов. Брали первый попавшийся кусок и смешивали его с джазом. Прямо как виски со льдом. Они дополняли друг друга. Не было ни схем, ни правил. Не было ничего, кроме свободы слова и свободы духа. Они импровизировали, брали слова из головы, из новых и прошлых романов и взбалтывали. Трясли и мешали. И разгоралось безумие! И все улыбались. Всем было так весело! – рассмеялся Никита и посмотрел в мои глаза, дождался подходящей ноты и вылил на меня этот коктейль из позора и неуверенности в своём тексте.

– О боже! – Вспыхнули щёки, вероятно, я покраснела, мне хотелось сквозь землю провалиться. Я натянула горлышко водолазки на лицо.

– Эй, это не так уж и плохо! – Богдан толкнул меня плечом и нежно приобнял.